– Можешь, – кивнула Маренн. – Вот, например, сегодня не забыть передать бригаденфюреру папку, которую я тебе привезла. Это тоже ради спасения Гленна.

– Я бы и так не забыла, я никогда не забываю поручений, – ответила Джилл. – Но теперь я сделаю это просто в первую очередь, – пообещала она.

– Ну, а еще продолжай брать уроки, – посоветовала ей Маренн с улыбкой. – Этим ты поможешь выздоровлению Гленна, ведь находиться постоянно во враждебном окружении, как он, оторванным от родины, от родных, к тому же не зная, как все сложится дальше, это очень трудно. Ваши с Зилке посещения отвлекают его от грустных мыслей, хорошее настроение усиливает организм, и он скорее идет на поправку. Он пережил страшную катастрофу и чудом выжил. Мы должны сделать все, чтобы он поправился. Пока он не поправится окончательно, я не позволю, чтобы его забрали из Шарите. Это уж в моей власти. А на это уйдет еще месяца три-четыре, – заключила она. «Тогда и посмотрим, где будут американцы и где будут большевики, – заметила она про себя. – Не исключено, что кто-то из них уже настолько приблизится к Берлину, что композитор Гленн Миллер вполне сможет дойти пешком до соотечественников или их союзников, – подумала она с горькой иронией. – Хотя попасть к большевикам – это не намного лучше, чем сюда, в гестапо. Но если американцы узнают, что он там, с его популярностью он и от большевиков скоро вернется на родину».

– Что ж, мне пора в Шарите.

Маренн взглянула на часы и, затушив сигарету в пепельнице, встала с кресла.

– Пожалуйста, вызови мне машину из гаража, – попросила она дочь. – Сюда меня привез Фриц Раух, но сейчас он уже вернулся к своим обязанностям. И если тебя не затруднит, сообщи мне сразу же, как только бригаденфюрер вернется на Беркаерштрассе.

– Хорошо, мама. – Джилл подошла к столу и сняла телефонную трубку. – Сейчас я позвоню. И передай, пожалуйста, Гленну, – попросила она, – что я выучила четыре такта композиции, которую он мне дал, самую простенькую, конечно, – она рассмеялась. – Если я освобожусь сегодня раньше, я обязательно приеду и сыграю ему. Хотя очень стесняюсь.

– Я все скажу ему, – пообещала Маренн, направляясь к выходу.

– Привет, мама! Привет, папа!

Он распахивает дверь одноэтажного белого дома, обсаженного цветущими розовыми кустами, и вбегает в холл. Это их первый с Хелен собственный дом, они купили его после того, как было продано почти восемьдесят тысяч дисков с его «Серенадой лунного света» – его первый по-настоящему крупный успех. Просторный холл, выложенный мраморными плитками с изображением античных фигур – совсем как на древнегреческих амфорах. По углам в кадках – пышные зеленые пальмы. Озорной летний ветерок, врываясь в высокие, распахнутые окна, шевелит прозрачные белые занавески. Вверх на второй этаж ведет белая лестница.

– Сынок, ну, наконец-то ты!

Родители, одетые празднично, спешат ему навстречу, распахнув объятия.

– Мы давно тебя ждем! Мы так чудесно провели время со Стиви! – мама прижимается лбом к его плечу. – Он такой милый малыш!

– Такой здоровяк! – подсказывает отец.

– Мы с Хелен так рады, что он у нас есть! – признается он, обнимая и целуя обоих, и тут же спрашивает: – А где Хелен? Вы все сделали, что я сказал? Отправили ее из дома, чтобы сделать сюрприз.

– Она и сама все поняла. – Мать улыбается. – Она очень хорошо знает тебя, сынок. Она ушла пораньше, чтобы дать нам все устроить к юбилею вашей свадьбы. Сказала, что пройдется по магазинам.

– Это замечательно, мама! – обнимая мать, он поднимается наверх…

Так было еще совсем недавно, на десятилетие их с Хелен совместной жизни. Как встретят сейчас его родные, если он когда-нибудь к ним вернется? Что думает, что переживает мать? Наверняка она плачет, но прячет слезы от отца, а тот часами сидит в кресле перед камином, глядя на огонь. И по-своему, по-мужски украдкой смахивает слезинки, когда мать этого не видит. А Хелен? Услышала ли она его новую аранжировку «Коричневый кувшинчик» в новогоднем концерте из Парижа – его послание к ней, полное благодарности и любви. Что она сказала детям, почему папа так долго не приезжает?

– Как вы себя чувствуете, фрау Кнобель? Вы немного успокоились?

Он услышал голос немецкого доктора в соседней палате – и сон растаял. Уютный белый дом на берегу океана, обсаженный розами, улыбающиеся лица родных – все унеслось вмиг. Он открыл глаза. Перед ним – белый квадрат окна с проглядывающей серой стеной соседнего здания за завесой февральской метели. Сбоку от кровати – деревянный стол, на нем – инструмент в потертом кожаном футляре. Листы нотной бумаги с написанными тактами новой пьесы закрывают флакончики с лекарствами и марлевые тампоны в прозрачной стеклянной плошке. Сбоку несколько круглых шоколадных конфет, которые принесла эта симпатичная девушка, родившаяся в Америке, секретарь бригаденфюрера и приемная дочь фрау Сэтерлэнд. Очень вкусные – вчера он попробовал парочку. Очень похожи на те, что любила покупать Хелен в Нью-Йорке.

– Признаться, я сегодня очень разволновалась во время нашей поездки, – это уже отвечала медсестра, фрау Гертруда. – Вся ответственность нашего поручения, и еще то, что я встретила Вильгельмину! – было слышно, как она всплеснула руками и, видимо, задела склянку на столе. – Ой, простите. Мне пришлось выпить две чашки крепкого сладкого кофе, чтобы успокоиться, – добавила она. – Я прямо жду не дождусь своей завтрашней поездки к Вильгельмине. Нам так много надо друг другу рассказать!

– Я уже распорядилась о том, что завтра у вас – выходной, – ответила мягко доктор. – И также приказала выдать вам в столовой три пачки настоящего молотого кофе из Гватемалы. В магазинах сейчас с кофе перебои, продают суррогат, настоящий кофе можно получить только в учреждениях, так что вы порадуете свою подругу, и, я думаю, беседа у вас получится еще душевней под его ароматный запах, – добавила доктор с улыбкой.

– О, благодарю вас, фрау Сэтерлэнд! – воскликнула медсестра. – Вильгельмина действительно будет очень рада.

– Как наш подопечный, господин Миллер? – тут же спросила Маренн, приближаясь к двери.

– Как мне сказала ночная дежурная, он заснул поздно, все время играл на своем инструменте и что-то сочинял, – ответила фрау Кнобель. – Сегодня утром позавтракал с аппетитом, и, когда я заглянула к нему после возвращения, он спал. Я посмотрела записи – температура нормальная, все прописанные лекарства были даны в срок, обработка повреждений проведена согласно плану, – доложила она. – У меня никаких нареканий к дежурной нет. Насколько я могу судить, фрау Сэтерлэнд, восстановление тканей идет достаточно быстро.

– Что ж, это хорошо. Посмотрим.

Маренн открыла дверь и вошла в палату.

– Здравствуйте, господин Миллер, – сказала она, переходя на английский. – Я вижу, вы уже не спите. Как ваше самочувствие? – она подошла к кровати. – Моя дочь Джилл, которая навещала вас вчера, сказала мне, что привезла вам нотную бумагу и вы начали сочинять новую пьесу. Это очень хорошо. Скажу вам по секрету, – она взяла его за запястье, слушая пульс, – они с ее подругой просто в восторге от вашей музыки, и обе – очень старательные ученицы. Вчера они репетировали всю ночь, и хорошо, что мы живем в Грюнвальде в отдельном доме. – Маренн улыбнулась. – Иначе в квартире мне наверняка начали бы жаловаться соседи. Пока что их искусство далеко от совершенства.

– О, ваша дочь – такое прелестное создание! – Миллер одобрительно покачал головой. – Она очаровательная. Очень воспитанная, вежливая. Прекрасно говорит по-английски, еще бы, она родилась в Чикаго, как она мне сказала! Мы так много