Он очень тихо, почти неслышно все это произнес, но ее будто током пробило. И не оттого, что мысли ее были угаданы и прочитаны, а в том было дело, как эти слова были произнесены. Тяжкое, как удар плетью, моральное истязание было с избытком вложено и в «камеру», и в «комод», и в «амурчика». Такое тяжкое, что она замычала, замотала головой, загородилась от него вытянутыми ладонями, лишь бы он замолчал, не продолжал… Не надо ей этого…

– … А ты дрожала, перепуганная, сломленная, как мягкий пластилин в руках. Я тебя очень старательно к камере разворачивал, чтобы в ракурс… Чтобы на весь экран…

– За-зачем вы? Не надо… – удалось ей наконец выдавить из себя.

– Не знаю зачем, Лесь. Он прав, он совершенно правильно все сделал, мой сын. Ты береги его. Вы утром уедете, а я… Я тут умру, наверное…

– Не… Не говорите так…

– Ты прости меня, если сможешь. Он говорит, что такого не прощают, но ты… прости. Ты теперь по всем статьям отмщена, девочка.

Замершая было обида вдруг заметалась в ней панически, тронула болью сердце, потом снова застыла в нерешительности, будто споткнулась перед уходом. Господи, о чем это он? Какое такое отмщение, зачем оно ей сдалось, это дурацкое отмщение? Ей без него легче, намного легче…

– Да. Да, я вас прощаю! Только… Только не надо мне никакого отмщения…

Прижав ладони к лицу, она заплакала, чувствуя под пальцами горячие сладкие слезы. Казалось ей, что пространство комнаты заходило вокруг ходуном, будто возмущаясь неожиданно вырвавшимися словами. И правда – почему? Почему она это сказала – прощаю? Не думала, не гадала, не собиралась – само по себе вырвалось. И даже досады на душе никакой не было. Одни сладкие слезы бегут и бегут, и в голове стучит сильно, так сильно, будто бьет ее что-то изнутри. Бьет, бьет…

Она вдруг вздохнула глубоко и свободно, точно вынырнула из-под толстого слоя воды. Потом еще раз вздохнула, отняла руки от лица, огляделась. Странное у нее появилось ощущение, словно она подпрыгнула высоко и парит под потолком спальни. Вылетела из толстой ореховой скорлупы и парит. Тяжелый последний всхлип толкнулся в грудную клетку, она еще раз вдохнула в себя воздуху коротко и отрывисто и замерла, прислушиваясь к себе.

Командор глядел на нее с усталой грустью, улыбался незнакомой благодарной улыбкой. Лицо его было бледно, виски впали, блестели нездоровой испариной. Леся остановила на нем взгляд, смотрела долго, потом произнесла удивленно:

– А я вас больше совсем не боюсь, Командор…

– Я больше не Командор, Леся. Зови меня Андреем Васильевичем.

– Да какая разница. Все равно не боюсь.

– Что ж, это хорошо. Это и правильно. Теперь я тебя боюсь.

– Меня? Почему?

– Ну, вдруг ты передумаешь с… прощением.

– Нет. Я не передумаю. А хотите… хотите, я вам первому скажу? Чтоб вы не сомневались?

– Ну, скажи…

– Вы скоро дедушкой будете! Не совсем скоро, конечно. Может, к ноябрьским праздникам… У вас внук будет! Или внучка!

Кадык дернулся на его сухой небритой шее, глаза закрылись, губы задрожали то ли в плаче, то ли в улыбке. Не открывая глаз, он махнул слабо рукой, с трудом выдавил из себя:

– С-спасибо… Спасибо тебе… Ты иди, я один побуду. Я сейчас усну, наверное, голова не выдерживает, в сон запросилась. Я ж всю ночь не спал, помирать собрался, а тут… А тут – ты… Иди, иди, девочка…

Он еще что-то пробормотал, словно в бреду, потом улыбнулся, свесил по-птичьи голову набок. Леся пожала плечами, медленно пошла к выходу. От дверей обернулась, глянула на него еще раз – и впрямь дедушка.

– А мальчишка-то у тебя умница… – снова донеслось до нее тихое сонное бормотание, – большой, большой умница у тебя племянник. Как он меня ловко поддел – с хрусталиком… Хрусталик, главное. Дурь полная, а мыслит правильно… Надо ему хорошее образование дать, художественное какое-нибудь…

Леся, стоя в дверях, быстро покивала, будто соглашаясь с последней фразой. Потом развернулась, пролетела на цыпочках по коридору, так же пролетела и по лестнице, успевая еще и подпрыгивать на ступеньках резвой козочкой. Большое окно в гостиной уже приняло в себя первый утренний свет, и она остановилась, глядя на это действо во все глаза. Будто впервые в жизни наблюдала, как всходит солнце. А может, и правда впервые?

Молодой холодный ветер ворвался в открытую фрамугу, прошелся по лицу, по волосам, и страстно захотелось выбежать ему навстречу, что она и сделала. Выскочив на крыльцо, подпрыгнула, крутанулась, не зная, куда пристроить свои новые ощущения, потом сделала несколько шагов навстречу солнцу, поднявшему яркую голову из-за верхушек сосен. Внимание ее привлекла проталина среди снега, выпуклый островок черной земли. Клумба, наверное. Склонившись над ней, она не поверила своим глазам…

Господи, трава! Настоящая, живая, зеленая! Придавленная, вжатая в землю, присыпанная сверху скрюченными мертвыми листьями, но живая же! Протянув руку, Леся тронула ее кончиками пальцев, пошевелила у корней, и тонкие зеленые стрелки, откликаясь на ласку, дрогнули чуть, несмело поднимаясь, будто с трудом припоминая состояние своей летней упругой живучести.

Распрямившись и медленно оглядевшись, она вдруг застыла на месте, пораженная увиденным и услышанным. Нет, ничего особенного вокруг не происходило конечно же. Зарождался в обыденности новый весенний день с гомоном птиц, с плотным, насквозь пропитанным холодной ночной свежестью воздухом, с солнечными лучами, пробирающимися к дому по просевшему и готовому к бурному таянию ноздреватому снежному насту. Утро как утро. Но все же было, появилось в пространстве для глаза и слуха что-то совсем незнакомое, словно обыденность стала живым существом, которое можно потрогать, погладить, прикоснуться нежно. Как только что к зеленой траве. И послушать. И в себя впустить. И подружиться. И окутаться им с головы до ног.

Молодой ветер, играючи, вдруг обрушился на нее сверху, кинул на лицо волосы. Она подняла голову к синеющему небу, засмеялась, будто приняла его игру. Показалось ей, как с проплывающего над головой пухлого облака помахали руками довольные папа и мама – живи, живи дальше, дочка! И она помахала им тоже. Ага, мол, живу. Слышу. Вижу. Чувствую.

– Андрюха, она здесь! – раздался за спиной звонкий Илькин голос, и она обернулась к нему радостно. – Леськ, а мы тебя потеряли…

– Илька… Представляешь, я слышу! И я все вижу, Илька! Я вижу… жизнь! Господи, как это здорово! Я все слышу и вижу, как и ты!

– Ну… Я ж тебе говорил, что ты научишься!

– Чего это ты видишь и слышишь? – появился на крыльце дома Андрей, зевая и поеживаясь. – О чем вы, ребята?

– О чем? А я тебе расскажу о чем… Нет, лучше покажу! Иди, иди сюда! Смотри, тут трава под снегом. Пригнулась и выжила. Чудом сохранилась. И дальше жить будет. Здорово, правда?