что Ваня закроется, возведет свою фирменную стену отстраненности и пресечет мою тупую болтовню, но он переводит взгляд вдаль, на синее небо за блестящими крышами и вздыхает:

— Мама не любит поднимать эту тему. Он умер, давно, и мне, якобы, больше ничего не нужно о нем знать. Это туфта, конечно, но у моей мамы несгибаемый характер. Ее «нет» невозможно обойти, остается лишь ждать. И я жду — почти восемнадцать лет. Когда стану совершеннолетним, сделаю необходимые запросы в МВД или в архив и попробую разузнать об отце хоть что-то.

Видимо, Волков пошел в мать не только внешностью — он ничем не выдает волнения, но, по дрогнувшим уголкам губ, я все же его распознаю. Ваню страшно мучает тайна его происхождения, а неведение о том, кто он на самом деле, постоянно, с самого детства, выталкивает его за круг счастливых и не одиноких людей.

Не выдержав, я убираю мягкую прядь с его лба и случайно касаюсь кожи. Краснею и отдергиваю руку, но Ваня ловит ее и крепко сжимает: с сожалением, с обещанием рая или с признательностью — я не знаю. Да и не желаю уточнять.

— Вань, можно я как-нибудь зайду к твоей бабушке? — осторожно заговариваю я, снова вглядываясь в окно Анны Игнатовны. — Мне бы хотелось, как раньше, рассказать ей, как идут мои дела. Мне бы хотелось извиниться за… все. Мне бы хотелось показать ей, что я изменилась.

— Почему нет? Думаю, она очень обрадуется. Приходи, мы будем ждать.

* * *

Я бросаю в рюкзак бутылку воды, тонкую ветровку и белую бейсболку и как подкошенная валюсь на кровать. Я абсолютно без сил: вымотана утренним извинением Илюхи и фейерверком эмоций, подаренных Ваней во второй половине дня. А еще я несказанно рада, что завтра Рюмин не едет — плевать, как это меня характеризует.

Мама взахлеб болтает с тетей Яной — обсуждает какого-то странного клиента, настаивавшего на мужском маникюре и, под ее монотонную болтовню, веки наливаются свинцом и слипаются.

Но просыпаюсь я намного раньше будильника — от приглушенных, встревоженных голосов, доносящихся с улицы. Отрубившись, я забыла зафиксировать ручку на раме, и ночной сквозняк настежь ее распахнул, попутно обеспечив отличную слышимость. Сажусь на кровати, не слишком успешно продираю глаза и, вытянув шею, всматриваюсь в происходящее в соседнем дворе. Снаружи только разгорается рассвет, синие тени лежат на траве и дорожках, в приоткрытом окне террасы колышется кружевная занавеска, но в комнате Вани темно, и шторы плотно задвинуты. У калитки Волковых белеют две фигуры — мать Илюхи, пошатываясь, то и дело поправляет кружевную блузку и машет руками, а тетя Марина кутается в махровый халат, наброшенный поверх ночнушки, и сверлит гостью тяжелым взглядом.

— Ты в чем меня обвиняешь, стерва? — вопрошает тетя Таня заплетающимся языком и опять взмахивает рукой. — Ничего нового Игнатовне я тогда не сказала. Может, тебе просто не надо было бросать на произвол судьбы пожилую и больную мать?

— Как ты можешь? — ахает Волкова. — Ты даже скорую не вызвала, хорошо, что рядом были учителя. Димка не будет врать! Он и Тома Ходорова — самые человечные из вас, подонков.

— Че ты сказала, святоша хренова? А, так ты строишь свое обвинение на россказнях какого-то опустившегося алкаша?

— Да весь поселок говорит об этом, Тань.

— Люди вообще многое говорят. Например, обвиняют ни в чем не повинных людей в преступлениях, хотя у самих рыло в пуху, да, Марин? — не сдается тетя Таня.

— Ты же знаешь: это было. Это было, и Толя твой сам не раз подтверждал.

— А я про другое! — мать Илюхи заводится все сильнее и, если бы была трезвой, точно бы ринулась в драку. — Зачем твой пацан моего Илюшку достает? Обвинил в том, что тот разгромил теплицу, а сына никогда бы не сделал такого! Сначала провоцирует Илью на драку, а потом сливает в чаты видео, выставляет виноватым и шантажирует. Мой Илюша сам не свой, потерял интерес к жизни. Пластом на диване лежит, даже завтра с классом на экскурсию не едет. Лучше воспитывай сына, Марин. Он у тебя тот еще шакал.

— Чего ты хочешь? — взрывается тетя Марина.

— Уезжай. Зачем ты приехала и ублюдка своего привезла? Определи Игнатовну в пансионат и уматывай! От тебя одно зло. Вспомни, чем закончился твой последний приезд! Неужели тебе мало? Тебе мало⁈

— У меня тогда умирал отец, а Толик сам не давал мне прохода. Я понятия не имею, откуда он узнал.

— То были просто слухи, а ты, стерва, их подтвердила. Все можно было решить полюбовно, но ты вильнула хвостом, мол, даже фотку не покажу! Он за тобой и поехал. Если бы не ты, не было бы аварии, и его законный сын не страдал бы сейчас вот так…

Марина с сожалением качает головой:

— Тань, ты пьяна. Иди, проспись, а то и моих разбудишь. Позже поговорим, — она отворачивается, с достоинством уходит и скрывается в глубинах сонного дома, а мама Рюмина еще пару минут топчется у забора и, грязно выругавшись, смачно харкает на газон.

Я поплотнее закрываю форточку — ненавижу разборки, особенно когда кто-то унижается и ведет себя так же недостойно, как тетя Таня, — кутаюсь в одеяло и проваливаюсь в разноцветное небытие.

* * *

Глава 40

Я морщусь от вопля придурочного петуха, допиваю остывший зеленый чай, под чутким руководством мамы заворачиваю в фольгу бутерброды и яблоки и прячу в рюкзак.

Ночной разговор поднял со дна души странную тревогу. Я так и не поняла сути подслушанного спора, но отдельные претензии тети Тани к Марине все же разобрала, и теперь, надевая походные майку и джинсы, то и дело злобно ухмыляюсь. Илюха опять мастерски изобразил из себя жертву, выставил Ваню виноватым и прикинулся паинькой. Вот же слизняк! Ну как, как можно быть настолько бессовестным?

Тетя Таня тоже хороша — гордится своей добропорядочностью и осуждает Димку, а сама нетрезвой бродит по ночному поселку и докапывается до людей. Накануне у Илюхиного дядьки был день рождения, Рюмина, видимо, возвращалась оттуда и не смогла пройти мимо дома давней соперницы.

В бормотании и громком шепоте двух женщин скрывалась какая-то тайна, и мое неудовлетворенное любопытство все сильнее зудит на подкорке. Я даже подумываю пристать к маме с расспросами, но та, поглядев на настенные часы,