я не кормлю. Я в институте биологии работаю. Муравьями занимаюсь.

Девушка недоуменно уставилась на Леонида Михайловича:

— Муравьями? Это как. Не представляю, что с ними можно делать.

Богданов хмуро буркнул:

— Я их изучаю. Социальные насекомые.

Недоумение стояло в глазах гостьи:

— И кому это нужно?

— Ну, выходит, кому-то нужно. Мне даже иностранный грант дали на их изучение. Но это так, это к делу не относится. В общем, кое-кому это нужно.

— Не представляю. У меня столько знакомых сидят без работы, а тут, ха-а-а, и на тебе, за изучение каких-то муравьев деньги платят.

На Богданова из речи гостьи выплеснулся целый поток разнообразных интонаций. Тут было и пренебрежение, и презрение, и зависть и еще какой-то негатив.

Первым желанием Богданова было возразить что-то резкое. Но это чувство тут же нивелировалось мыслью о бессмысленности дискуссии на тему, что ты не верблюд. Развязность девицы уже прилично раздражила Богданова. Удерживало его от резких слов только бедственное положение гостьи. Как тактичный человек, вспылить он позволить себе не мог. Но присутствие гостьи становилось для него все более неприятным и удручающим. Девушка с виноватым лицом положила ладонь на сгиб локтя Леонида Михайловича:

— Ты извини, я не хотела тебя обидеть. Я не со зла, так по дурости ляпнула. Ты вообще-то мужик хороший. Другой бы, на твоем месте, на меня и внимания не обратил, прошел бы мимо. А ты и ногу мне перевязал, и каблук отремонтировал.

Она легонько затрясла Богданова за руку:

— Ну, извини. Ну, дура я. Дура.

В руке Богданова тряслась пустая чашка. Неприязнь утекала тихим ручейком. Он мягко ответил:

— Да нет, все нормально, все правильно. Чего обижаться. То, что ты говоришь, в общем-то правильно, и где-то справедливо. У меня тоже многих друзей с работы поперли. Да и на работе у меня самого, та же петрушка. Кого-то поперли, а кого-то повысили в должности. Это теперь называется повышение эффективности научного процесса и организации труда. В итоге все в дерьме, и те, кого уволили, и те, кого повысили. Как будто одни у других отобрали кусок хлеба.

Раздражение Богданова нашло новую точку приложения:

— Реформаторы хреновы, мать их. Они бы с себя начали свои реформы, уроды.

Гостья укоризненно ему возразила:

— Все ошибаются. Чего ты на них прешь как танк на буфет? У них проблемы посложнее, чем у нас. А мы все как всегда, чуть-что не так, значит начальник виноват. Как говорится, в чужом глазу соринку видят, а в своем бревно не разглядят.

Богданов пренебрежительно махнул рукой:

— Сложные у них проблемы? Куда там. Дорвались до кормушки. Щеки от важности надули. Я хоть муравьями занимаюсь. А им и это не под силу с их куриными мозгами.

Ожесточение прозвучало в голосе гостьи:

— Да откуда тебе знать, что им под силу, а что нет? Ты в их шкуре был?

Богданов хмуро посмотрел на девушку:

— Не был, и не жажду. А ты сама-то где работаешь?

Та гордо вздернула носик:

— Я секретарь-референт.

Богданов с нескрываемым сожалением хмыкнул:

— Понятно.

Гостья тут же на него надменно-воинственно взъелась:

— Что тебе собственно понятно? Понятно ему! Наслушались всякой ерунды. Если секретарша, то сидит и ногти красит, и чтобы ноги от ушей росли. Так что ли?

Богданов оценивающе посмотрел на гостью, а она запальчиво продолжила:

— А ты знаешь, сколько у меня работы. Это тебе не муравьев разглядывать. Я со своим боссом, как белка в колесе кручусь. Да что говорить? У станка в тысячу раз легче стоять, чем ему работать.

Богданов перевел с нее на стол ехидный взгляд:

— А ты стояла у станка?

Девушка с вызовом подалась вперед:

— Нет! И не собираюсь. Мне моя работа нравится.

Сделав паузу, она продолжила:

— Да, видела я твоих хваленых работяг из цеха. К ним, когда ни приди, у них все время перекур. Да ты сам, на сколько я понимаю, тоже не кирпичи таскаешь.

Богданов недовольно дернул уголком рта:

— Не кирпичи. Но с физической работой знаком не понаслышке. И кирпичи ворочал, и вагоны разгружал, и у станка стоял, и на конвейере работал, прежде чем диплом получил. А на конвейере особо не покуришь.

— Ну и чего не остался на своем конвейере? Небось, на нем получал денег больше, чем сейчас. …С муравьями.

Леонид Михайлович хмыкнул:

— Не в деньгах счастье.

— А в чем?

Богданов вздохнул:

— Ну, не знаю. У каждого свое представление о счастье. Мне нравится, когда жить интересно.

Девушка с сарказмом улыбнулась:

— Это с муравьями возиться интересно? Я тебя умоляю.

Богданов недовольно буркнул:

— Мне интересно. У них нам всем многому чему стоит поучиться.

Девица подалась вперед и хищно скривила рот:

— Нам? У муравьев? Ну, ты и загнул! Мы люди, а они букашки. Чему нам у них учиться?

Богданов наморщил лоб:

— Ну, скажем, трофоллаксису.

Гостья надменно хмыкнула:

— А это что еще за фигня?

Беспечная улыбка озарила лицо Богданова:

— Понимаешь. У муравьев существует система совместного питания. Она и называется трофоллаксис. Они все между собой делятся пищей. Обмениваются ей. Все обмениваются со всеми. Иначе муравейнику кердык. Тоже самое происходит у пчел.

Гостья растерянно округлила глаза:

— Как обмениваются?

Богданов добродушно пояснил:

— Ну, как-как? Они еду исключительно во ротовой полости и в зобике переносят. Один другому отрыгивает, а тот следующему.

Девушка брезгливо поморщилась:

— Б-р-р-р. Фу, гадость какая. И этому у них учиться? Хорошо, что у людей такого нет. Представляю, мне какой-нибудь бомж отрыгнет свою блевотину. Ф-у-у-у.

— А у муравьев нет бомжей. Общий дом. Общая еда. У людей трофоллаксис приобрел несколько иную форму.

Богданов почесал голову:

— Наиболее яркое отражение трофоллаксис нашел в древней Спарте. Царь Ликург ввел обязательное участие граждан Спарты совместных трапезах — сисситиях. Сисситии стали объединяющим началом. И сделали Спарту непобедимой.

Леонид Михайлович печально поморщился:

— В настоящее время трофоллаксис выродился в корпоративы.

Девушка насмешливо посмотрела на Богданова:

— Знакомо. Собирается народ чтобы на халяву пожрать и выказать свою преданность начальству.

Богданов с сожалением посмотрел на девушку и сокрушенно покачал головой:

— Ну, зачем так прямолинейно все воспринимать? У людей