«Это потому, – объясняет патриарх, – что церковь наша не с самого начала получила тот устав чинопоследований, который содержит в настоящее время, а мало-помалу». Что-то устаревает, что-то вводится вновь, справедливо приводит примеры Паисий. «При всем том, так как сохранялась одна и та же вера всеми поместными церквами, то это различие в чинопоследованиях не могло тогда служить основанием признавать их еретическими или схизматическими. Не следует нам и теперь думать, будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование, несколько отличающееся в вещах, которые не принадлежат к числу существенных – или членов веры: лишь бы соглашался в важных и главных с кафолической церковью» – то есть с православным исповеданием.

Не раз и не два патриарх втолковывает Никону, что поднятые им вопросы не имеют значения, что креститься и благословлять можно, в конце концов, любыми пальцами, «лишь бы только благословляющий и благословляемый имели в мысли, что это благословение исходит от Иисуса Христа при посредстве руки священника», и так по всем вопросам… «Что же касается полемики, – пишет Паисий, – …то умоляем именем господа нашего Иисуса Христа, да прекратит ее твое блаженство, со свойственной тебе разсудительностыо, рабу бо Господню не подобает свариться (2 Тим. 11: 24), и особенно в вещах, которые не принадлежат к числу главных и существенных и членов веры!»{79}

Не следует забывать также, что неоднократно приглашаемые участвовать в русской обрядовой полемике восточные патриархи отказывались делать это даже за большие деньги, а те, кого удалось все-таки завлечь золотым тельцом в Москву, были извержены восточным духовенством и судили, будучи лишенными сана. Строго говоря, не греки прибыли в Россию проводить свою церковную линию, а Москва получила то, что хотела и чего была достойна. Чего стоит, в конце концов, восстановление Паисия и Макария на патриарших престолах с помощью турок и мусульманского великого муфтия! Паисий Лигарид и бывший архимандрит афонского Иверского монастыря Дионисий, кормившийся в Москве более 15 лет (с 1655 по 1669 год), конечно, имели свои соображения, но все-таки в первую очередь они являлись слугами (вернее, даже прислужниками) российского самодержца. Можно ли было ожидать, что в существенном вопросе они все пойдут против воли своего нанимателя (располагавшего в качестве одного из аргументов Сибирью)?!

Роковое решение о старом обряде и старообрядцах, официально расколовшее Русскую православную церковь, было принято на основе «сердечного согласия» греков и русских. Возможно, молчаливое русское большинство на соборе 1666–1667 годов и не одобряло столь крутого решения (чем может объясняться относительная мягкость решений русского собора 1666 года), но Павел, Иларион, Иоаким и иже с ними, активно выступавшие от имени русской церкви, могли ли они не одобрять жестокой расправы над староверами, которую сами неукоснительно вели до соборного приговора и которую с удвоенной свирепостью продолжали после собора?! Помимо того что соборное решение не было бы принято без одобрения царя Алексея Михайловича, оно никогда не было бы реализовано без его сознательного и целеустремленного содействия. Именно царские воеводы хватали и казнили староверов, именно царь отдал приказ о разрушении русской святыни – Соловецкого монастыря, – и с его одобрения каратели вешали монахов за ребра. То, что он из сентиментальности или в страхе перед грядущей расплатой щадил Аввакума, не дает никаких оснований переложить вину за раскол русской церкви с царских плеч на плечи нанятых им иноземных судей.

Наконец, очевидно, что из решений собора 1666–1667 годов выполнялись лишь те, что пришлись по душе, вызывали одобрение служителей официальной церкви. Так, осуждение Стоглава никогда не действовало, авторитет Максима Грека нисколько не пострадал, а повесть о белом клобуке, это «лживое писание», по выражению соборного приговора, продолжала оставаться одним из высокочтимых произведений: на нее ссылался и ее использовал даже Игнатий Римский-Корсаков, один из образованнейших полемистов и активнейших преследователей старообрядчества. Решение же большого церковного собора о расколе оказалось живым и действенным – это главное, что не позволяет даже при большом желании приписать его исключительно проискам заезжих греков.

* * *

Кого же, если не экс-патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского вкупе с Паисием Лигаридом и подобными ему, мы должны назвать раскольниками? Думаю, сказанного достаточно, чтобы ответить на этот вопрос. Это самодержавная власть: царь Алексей Михайлович со своими подручными и своими предшественниками, утверждавшими единомыслие и единообразие как единственные законные формы мысли и жизни. Это многие представители русского духовенства, зависимые от светской власти и тщетно пытавшиеся преодолеть эту зависимость, но требующие «не рассуждать!» в духовной сфере. Это патриарх Никон и его единомышленники, посеявшие зерна зла, поднесшие фитиль к пороховой бочке, на которой сами же сидели. Это вожди староверов, первыми объявившие никонианскую церковь антихристовой и своим поведением подчеркнуто разжигавшие церковную вражду (в чем не раз с чувством вины признавался сам Аввакум). Это используемые и использовавшие ситуацию заезжие греки – корыстолюбцы и авантюристы. Словом, справедливо было бы называть раскольниками всех героев этой главы. Все они внесли свой вклад в трагедию, которая, как пожар, который не тушат, но еще пуще разжигают, захватывала все большие пространства и уносила все больше жизней. Россия покрывалась кострами и освещалась огнем горящих в церквах самосожженцев. Звенели оковы, палили мушкеты стрельцов, рыскали по лесам воинские команды, свирепствовали, как орды Батыя, петровские драгуны, звали к смерти фанатичные проповедники. Совместными усилиями обеих сторон раскол непрерывно поддерживался, развивался и укреплялся.

Преследование инакомыслия и убийство инакомыслящих оборачивалось для Русской православной церкви самоубийством. Церковный кризис, ярчайшей страницей которого стал раскол, становился и кризисом религиозного мировоззрения. В тех рамках, в которые было загнано религиозное мышление, человеческое общение оказывалось уже невозможным. Необходимую платформу для диалога, для общения без взаимоубийства, и тем самым для возрождения, передовые русские писатели стали искать в области рациональной мысли, в отказе от догмы, в исследовании, в аргументации своих взглядов по законам человеческого разума. Путь этот был тернист и кровав, но он должен был быть пройден.

Крик и шум стоял во дворцах Троице-Сергиева монастыря, несмотря на утихомиривающие вопли начальства. Бряцающие оружием толпы дворян, офицеров солдатских, стрелецких и драгунских полков, их холопы и денщики, надменные бояре в окружении своих людей, дьяки и подьячие, прижимающие к телу бумаги – вся масса людей, съехавшихся, чтобы защитить молодого царя Петра от его властолюбивой сестры Софьи, сливалась в водовороты, выплескивалась в огромный лагерь под стенами, вливалась в монастырь через множество ворот. Спешно расширяемая походная канцелярия едва справлялась с организацией прибывающих, счет которым шел уже на десятки тысяч. Даже привычные к большому стечению народа троицкие монахи сбивались с ног. Звонкие колокола возвещали о патриаршей молитве в соборе. Монастырские службы бросали из своих труб в октябрьское небо огромные клубы дыма, силясь накормить, отмыть и обогреть спешно собранный в Сергиеве царский двор. Шпионы по должности, а более по призванию сновали повсеместно. Кого-то по изветам или просто по ошибке хватали и волокли в переполненные застенки, где кнутобойцы под руководством знатных людей страны раскрывали страшный заговор против царской семьи. Кружок ближних родичей и сторонников Петра почти непрерывно заседал, засыпая государство решениями от царского имени. В толпах ползали самые нелепые слухи, раздуваясь до размеров неоспоримых истин.