И если начальство думало, что Мишка, перебесившись, приползёт к ним на пузе проситься обратно на работу, то жестоко ошиблось. На работу его, конечно, никуда не брали, но он особенно и не рвался надеть на шею очередной хомут. Забавы ради рисовал картинки: пушистые кошечки в корзинке, украшенной бантом; парочка милующихся лебедей в пруду; дебелая баба, похожая на купчиху, сидит у золотого самовара. Впрочем, всех сюжетов не перечесть. По исполнению они напоминали коврики, которые интеллектуалы ещё совсем недавно высмеивали как «мещанские» и как «псевдо – лубки». Но лутросовские картинки даже самые высоколобые искусствоведы именовали иначе: наивный примитивизм новой волны. Вот какой ярлык навешали на Мишкины работы! Он их отдавал почти даром – лишь бы полученных денег хватило на пару бутылок водки и нехитрую закуску.

– У меня есть бутылёк водяры, – сообщил Мишка. – Чего уставились? Ещё и закуси ждёте, неблагодарные?

– Да нет, – я смущенно опустил глаза. – Извини, но возникает вопрос. Ты что, разбогател? За просто так водярой угощаешь…

– А почему б и не угостить? – рассмеялся Мишка. – Я вчера целых пятьдесят долларов заработал! Вот, глядите, – и он небрежно вытащил из кармана несколько зелененьких бумажек. – Двадцать баксов поменял на рубли, а это – заначка. Наконец-то куплю маме не консервированный, а настоящий ананас.

Он был нежным и любящим сыном. Нину Аркадьевну, которая в одиночку выпестовала-взрастила его, называл мама. Не мать, маманя, муттер, старуха или как там ещё именуют своих родительниц другие сыновья, а только так: мама!

Она тяжело болела, и Мишка знал, что жить ей осталось совсем немного. И потому почти каждый день отправлялся на другой конец города, в заводской посёлок, состоящий из одинаково обшарпанных и убогих пятиэтажек. В полиэтиленовом пакете он вёз Нине Аркадьевне какие-нибудь соки, яркие баночки с йоргутами и обязательно что-нибудь экзотическое – фейхоа, марокканский апельсин или плод манго. Мишка очень хотел, чтобы его мать успела попробовать всякие разные фрукты, о которых только читала в книгах или видела по телевизору. Она и обычное яблоко из Китая не могла себе позволить лишний раз: её пенсия была невелика, и почти вся уходила на лекарства.

– Да, куплю маме большой ананас с зелеными перьями на макушке, – повторил Мишка. – Такой большой, как голова индейца! Только вот как его есть? Вы знаете, ребята?

– Обыкновенно, – снисходительно пожал плечами Юра. – Нарезаешь кружочками, как морковку, очищаешь колючую шкурку и – ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!

Мишка выставил на стол бутылку, шмякнул рядом с ней пакет картофельных чипсов, а я достал из холодильника те самые три кусочка селёдки. В ящике для фруктов обнаружилась ещё и вчерашняя рисовая каша. Но ею водку, кажется, не принято закусывать.

– Ну, живы будем – не помрём! – воскликнул Мишка и, чокнувшись с нами, махом опрокинул рюмку в рот. – А вы, ребята, чего телитесь?

– У меня сегодня много работы, – попробовал оправдаться я. – Надо сменить две вывески, оформить большое объявление…

– Ха! Ерунда! Подшофе даже лучше работается…

– Да разве ж это работа – перерисовывать какой-нибудь киноплакат? – сказал я. – Это называется копированием. И наш директор не любит, когда копия отличается от оригинала, пусть даже чуть-чуть. Полёт художественной мысли ему неведом…

– А тебе ведом? – Мишка элегантно бросил в рот горсть чипсов и захрустел ими. – Что-то я забыл, когда ты в последний раз показывал мне что-нибудь стоящее. Всякие фигли-мигли рисуешь!

– Неправда, – вступил в разговор Юра. – Он мой портрет пишет.

– Твой? – Мишка презрительно скривился. – А я бы ни за какие деньги не стал этого делать. Потому что портрет – это очищение…

– Ага! Скажи ещё: катарсис! – ехидно улыбнулся Юра. – Поглядишь на портрет, испытаешь этот самый катарсис – и вот ты уже нравственно чистый и цельный человек.

– Морду тебе, что ли, набить? – Мишка задумчиво посмотрел на Юру. – Ну, сколько тебе можно внушать, что очищение – это снятие с человека всего наносного, искусственного, ненастоящего. Как с капусты обрывают лишние листья, чтобы остался один кочан, так и человека в портрете освобождают от всякой житейской накипи, показывают его суть. И я не стал бы тебя писать по очень простой причине: если тебя очистить, то на холсте будет что-то заносчивое, пустое, блудливое…

– Ну-ну! – вскинулся Юра. – Ты слова-то подбирай…

– Не красна барышня – стерпишь! – Мишка снова налил всем водки. – А знаешь, за что я тебя, Юрка, уважаю? Ты знатно махаешься! До сих пор помню, как ты меня уделал.

– А не говори что попало.

– Я не скрытный, – усмехнулся Мишка. – Что думаю, то и говорю. Это не всем нравится. Что вполне понятно. Человек старается выглядеть симпатичным, обаятельным, понимающим, и на это столько усилий затрачивается! А тут вдруг является непрезентабельный пьянчужка и с похмела режет в глаза правду-матку. Кому ж это по душе?

– В детство впадаешь, старик, не иначе, – заметил Юра. – Простодушные мальчики бывают только в сказках, типа «А король-то голый!»

– Что делать, если я вижу то, что человек старательно скрывает? Может, он постарается избавиться от плохого и постыдного, если поймёт: всякое тайное становится явным, и скрыть ничего нельзя. Уж лучше вытравить из себя дурное, выжечь его калёным железом….

– О, проповедь началась! – улыбнулся Юра. – Михаил, не надо всех этих высокопарных ля-ля! Тебе не кажется, что всё это банально до тошноты?

– Нет, всё-таки мы с тобой не расстанемся мирно. А ведь я сюда не драться пришёл. Вот у этого охламона, – Мишка кивнул в мою сторону, – хотел спросить, долго ли он будет издеваться над Наташей…

– Издеваться? – удивился я. – С чего ты это взял? Да мы с ней недавно на пленэр ездили, и всё было о» кэй!

– Да знаешь ли ты, дубина стоеросовая, что она порвала все эскизы?

– А я при чем?

– Врубись: девушка выбрасывает то, что напоминает ей о том пленэре! Что из этого следует?

– Из этого следует: с такими серьёзными девушками не стоит ездить на природу, – засмеялся Юра. – Иначе они осложнят жизнь и тебе, и себе…

– Помолчал бы, Казанова, – поморщился Мишка и налил водки в свою рюмку. – Наташку мне жалко. Она неплохая девчонка, вот только не везёт ей: вечно какие-то мудаки попадаются, и что характерно, ни рыба, ни мясо, а нечто среднее…

– Серёга, кажется, сегодня твоя очередь ему морду бить, – изумлённо присвистнул Юра.

– Да успокойся ты, – нахмурился Мишка. – Он любит смотреть, как другие друг другу морды квасят. А сам на это не способен. Ну, что молчишь? Или молчание – знак согласия?

– Сладок будешь – расклюют, горек будешь – расплюют, – сказал Юра. – Правильно делает, что ни во что не вмешивается. Художник и должен быть таким. Его занятие – наблюдать и отображать жизнь, всё остальное – критика и публицистика, то бишь битьё морд и выяснение отношений.