фантазировать, чего это босая баба мчалась бегом делать в этой части Корпуса. Где отродясь никого не бывало, потому что сектор законсервирован, как вышедший из эксплуатации.

— О бля. Точно. — Как ни в чём не бывало, спокойным удавом, говорит Фельзенштейн.

И, достав из кармана штанов какой-то мега навороченный пульт, кричит своей ханьской пассии подождать минутку.

Она послушно возвращается и обнимает его, попутно выбрасывая в мою сторону средний палец.

— Не минута. Тридцать секунд, — говорю, когда маленькие многовинтовые вертолётики в количестве четырёх штук окружают Чоу, подобно сказочным мотылькам.

Ничего себе техника. Я и не знал, что такое бывает.

— Теперь можешь идти, дроны тебя проводят, — говорит он ей. — Крыша ангара быстро открылась. Привод стоит мощный, — обращается он уже ко мне. — Я думал, дольше открываться будет. Ну что, мир?

— Могу спросить, почему ты не ушёл с ней? — отвечаю, поворачиваясь к нему спиной и возвращаясь к своему предыдущему занятию.

То есть, к забрасыванию полных массо-габаритных макетов в створы окон третьего этажа оставшегося от здания скелета.

— А мне интересно. — Нагло отвечает он, оглядываясь по сторонам и явно прикидывая, где бы ему устроиться поудобнее.

— Ты не учитываешь два момента. Первый. Она — мой враг. К тебе у меня претензий нет, но к ней их масса. Если ты позиционируешь себя, как её половина, будь готов, что лично я буду проецировать на тебя своё отношение к ней.

— Я бы пока не бросался такими громкими словами и заявлениями, — на чистом глазу выдаёт израильтянин, нимало не смущаясь. — У меня нет половин, я сам — свой собственный и уникальный. В единственном экземпляре. При всех её плюсах, у меня есть определённые предубеждения в этой ситуации. Без подробностей.

— Защищал ты её, как себя. Думая, что я в ваше окно что-то интересное забросить планирую. Стрелять мне в спину собирался, как один из вариантов.

— Ну, почему только её защищать, — о, наконец он смутился. — Я себя от третьего этажа пока не отделяю. Я же сам там большую часть времени провожу. Да и если б я имел ввиду тебе выстрелить в спину, ты бы об этом не узнал. Но не в том дело… Я не буду тебе сейчас всего объяснять. Но у меня вообще потребительское отношение к женщинам. А с ней есть и ещё барьеры, весьма деликатного характера, которые иностранцу рассказывать не буду. Несмотря на все её плюсы и выгоды, — повторяется он.

— Ну тогда ты — просто подлец. С которым я не хочу иметь никакого дела, — вырывается у меня, и я об этом тут же жалею.

Поскольку одна интересная идея, с подачи Алекса, только что возникла, вот прямо тут. О чём имел бы смысл попросить его, в интересах собственного замысла. С учётом того, что нашим судам он неподсуден по определению.

— Что за предъява? — возмущается он. — В чём это я подлец?!

— Баба в тебя втрескалась. Искренне. Не хочу сказать «бесповоротно», тут хрен их разберёт… её так точно… Но именно сейчас её состояние души в твой адрес описывается одним идиотским и пафосным словом.

— Это каким это? — неожиданно начинает тормозить Фельзенштейн, широко открыв глаза и удивлённо подавшись назад.

— Любит она тебя. Вернее, думает, что любит, — поправляюсь, сверившись с диаграммой и оценкой Алекса.

Он такие моменты и видит, и формулировать умеет намного лучше меня.

— А-а-а, любоф-фь, — презрительно отмахивается здоровяк. — Это несерьёзно…

— Давай вначале сверим формулировки. — Предлагаю. — Потому что то, что несерьёзно для тебя, может быть более чем серьёзно для неё. Как бы я ни относился к ней на личном уровне, но…

В этот момент Алекс по внутренней связи начинает истошно орать, что читать морали взрослому мужику, почти в два раза старше себя, не самая лучшая идея. Сложно не согласиться.

— Страсть, желание и эйфория. — Моментально отвечает Моше, как будто готовился. — На более продвинутом уровне — готовность нести ответственность. Вот лично у меня со вторым этапом напряжёнка. Не то что в её адрес, а вообще с бабами.

— А для неё любовь — это два момента. Первый — это искреннее и бескорыстное желание, чтобы этот любимый второй человек был счастлив. Второй — это готовность жертвовать собой ради этого пункта.

— Какого пункта? — снова включает тормоза израильтянин.

— Ради искреннего счастья второго человека.

— Да откуда ты знаешь? — делано легкомысленно отмахивается он.

Хотя, слава чипу, настоящие его мысли и эмоции чуть иные.

— Я говорю на её языке. — Напоминаю.

— Пф-ф-ф, — презрительно фыркает он в ответ.

— Ещё — пишу и читаю. Плюс — знаю и понимаю некоторые аспекты их культуры и её производных, ибо серьёзно этим занимаюсь. — Не вываливать же детали про мастера Донга. — Можно поступить ещё проще.

Кажется, меня несёт. Но Алекс, в отличие от других моментов, многозначительно молчит, а потому я достаю комм и, повинуясь какому-то наитию, вызываю Чоу.

— Чего тебе? — грубо отвечает она на Всеобщем, косясь на стоящего рядом Моше

— ТЫ любишь его? — киваю на израильтянина.

— ДА. — С вызовом цедит она. — Но какое твоё собачье дело?

— Благодарю. Никакого.

— Ё… мать… — Фельзенштейн садится на грязный и пыльный бордюр, от которого секунду назад брезгливо воротил своё нос.

— Ну ты же умный и прошаренный, — теперь плечами поджимаю я. — Освободи, пожалуйста, мой сектор. Мне заниматься надо.

— Да херня эти твои занятия, — он автоматически и искренне сплёвывает на собственный ботинок. — Ты можешь на два дециметра промахнуться мимо створа окна, и твоя же граната свалится тебе на голову. Хуйню ты отрабатываешь. По третьему этажу подствольник нужен. Или гранатомёт. Твои руки-крюки, какими бы золотыми они ни были, тебе не помогут. На уровне системного подхода, скажем так.

— Сказать тебе, что я отрабатываю сейчас не просто заброс в окно? А рикошет от внутренней стены комнаты дальше, в коридор? — Улыбаюсь. — Бросаю с подкруткой. Основная сложность — гарантированно уложиться с броском во время горения замедлителя.

В принципе, особых секретов уже можно и не делать. Во-первых, он и так увидел всё, что нельзя. Во-вторых, на нашей территории у него и правда нет личных интересов (уж больно от нас далека