Сам Бог орудие святое закалил» —

прославляемый сорвал с плеч своих зеленую мантию и накинул ее на осчастливленного столь высоким вниманием поэта. Стихотворение это носит название «Песнопение мантии». Ка’б очень дорожил подарком пророка, так что отказался продать его Халифу Муавие за 10 000 дирхем. Лишь по кончине поэта властелин мог приобрести драгоценное это одеяние от наследников поэта за 20 000. Как редкостный памятник хранилась мантия в сокровищнице повелителя правоверных, сначала в Дамаске, а затем в Багдаде, пока не сгорела в 656 г. Гиджры (1258 г.), при завоевании города татарами. «Мантию пророка» и поныне, положим, показывают в Константинополе, во дворце султана, но подлинность ее не более достоверна, чем святые одежды в Трире.

Сравнительно довольно поздно, лишь по смерти лукавого А’мир Ибн Тяфеилу, покорились и Бену Амир Са’са’а; но ранее старый Абу’ль-Бара, за много лет перед тем склонявшийся к принятию ислама, выслал в Медину, для изъявления покорности, племянника своего, Лебида, одного из величайших поэтов арабских, сочинителя одной Мо’аллаки. Было труднее обратить наследника другого великого имени. К северо-западу от Медины, в округе известнейших двух горных хребтов Аджа и Селма, обитало почитаемое всеми племя Тай. Часть их были христиане, другие же поклонялись в высшей степени уродливому идолу, прозываемому Фуле. Со времени покорения Хейбара тайаты сделались соседями мусульман; но они не думали обращаться, даже после перехода на сторону правоверных города Мекки; поэтому в 9 г. (в средине 630) послан был Алий с тем, чтобы разрушить храм вместе с его идолом. Знаменитого князя тайитов, «Хатима щедрого», давно уже не было в живых. Сыну Адию во главе части племени удалось уйти в Сирию, но осталась его сестра, которую вместе с другими пленными привели в Мекку. Это была разумная женщина, которая сумела добиться у пророка освобождения; она отправилась затем в Сирию и уговорила брата вернуться и покориться. Мухаммед поставил снова Адия во главе племени. С тех пор сын Хатима твердо держался ислама, даже тогда, когда большинство арабов отпали, он не изменил.

К концу же девятого года (630) жившие в Таифе и кругом его сакифы сильно ослабли: Малик со своими хавазинцами до такой степени тревожил жителей, что никто, наконец, не решался выходить из города. Надвигалось разорение; без перерыва угонялись с пастбищ, из-под самых стен, верблюды и остальной скот, так что жители были доведены чуть что не до нищенства. Наконец им стало невмоготу, и они послали послов в Медину: представителей племени встретили там дружелюбно. Сам пророк соблагоизволил преподать неофитам учение веры; они выказали послушание, но предупреждали, что простой народ в Таифе упорно привязан к Лат, древней богине. Поэтому, просили они, нельзя ли позволить не трогать ее еще годика с три, а тем временем возможно будет постепенно приучить народ к истинам Божиим. Но Мухаммед был в этом отношении, и совершенно основательно, особенно непреклонен. Да разве можно было, в самом деле, оказывать потворство из-за той самой Лат, из-за которой и без того когда-то вышла у пророка неприятная история в Мекке. Тщетно хлопотали усиленно добрые таифяне о своем дорогом идоле: подобно Аврааму, заступавшемуся за праведников Содома, им не было дано ни двух, ни одного года, ни шести, даже ни одного месяца отсрочки. Одно только было им обещано: идол не будет повержен их собственными руками. Прежний их земляк Мугира Ибн Шу’ба, давно уже ставший мусульманином, свергнул богиню. Когда идол этот спокойно перенес свою судьбу и не уничтожил дерзновенного, добрые люди поняли наконец, что он ничто, и далее не упорствовали.

К племенам, посылавшим депутации, принадлежали также некоторые, наружно по крайней мере, исповедовавшие христианство. Таковы были Бену Ханифа, отдел племени Бекр Ваиль, кочевавшие в то время в плодоносной стране Иемама, в юго-восточной части центральной Аравии. Меж их посланцами находился один очень умный человек, по прозванию Маслама[115]. Ко всему новому, встреченному им в Медине, он прислушивался и приглядывался с жадностью. Слишком скоро пришлось Мухаммеду испытать, что невзрачный этот человек, который пришел вместе с сотнями других поклониться и получить свои подарки, слишком хорошо распознал суть пророчеств и был в состоянии сам многое о них порассказать. Но не все христиане Аравии выказывали готовность с легкостью отказаться от своей веры. Жители Неджрана, подвергавшиеся еще при иудейских королях Йемена тягчайшим преследованиям, и про ислам теперь не хотели ничего слышать. Все красноречие пророка потрачено было тщетно, никакие убеждения не действовали на епископа Абуль-Хариса и князя их племени, Абд-аль-Месиха[116], пришедших в Медину лично представиться пророку. Оба они непоколебимо остались при своем. Мухаммед принужден был удовольствоваться заключением договора, по которому за уплату значительной дани им предоставлялась свобода исповедания веры.

Попутно с переговорами, благодаря которым в эти два года все племена Аравии до Персидского и Индийского моря признали главенство Мухаммеда, предпринят был лишь один поход в более широких размерах, да и тот не сопровождался пролитием крови. Поражение при Муте не было еще, конечно, забыто, никто не рассчитывал на значительный успех. Но так или иначе, не говоря уже об удовлетворении воинской чести и религиозного рвения, являлась существенная политическая необходимость вселить прочное уважение среди племен, кочующих к северу от Медины до самых сирийских границ, давая им почувствовать осязательно всю громадность воинских сил ислама. Недавний же набег Амра в эти страны произвел лишь мгновенное впечатление. Сирийские купцы семитского происхождения, навещавшие ярмарку в Медине со своими продуктами, состоящими по преимуществу из масла и крупчатки, стали снова много рассказывать о движениях угрожающего характера среди арабских северных племен, привыкших следовать за знаменами гассанидских князей. Сам император Ираклий, как они передавали, собирает в Эмессе огромное войско, в авангарде которого поставлены будут рабы.

Подобные известия не устрашали, конечно, ни Мухаммеда, ни его храбрых приверженцев. Даже равнодушные к делу религии мекканцы и бедуины до такой степени наэлектризованы были фанатизмом успеха, что мысль о войне с румами[117] нисколько их не беспокоила. Предприятие предполагалось, во всяком случае, грандиозное, этого требовала Мута. В Медине сделано было все, чтобы собрать громадное войско, какого доселе не видала еще Аравия. Конечно, не все, которых призывал пророк в лагерь, выказали одинаковую готовность. Случилось это среди лета (Раби I или II9 г., июнь или июль 630 г.). Жара стояла невыносимая; к тому же предположение пройти без остановки 100 немецких миль было не из особенно заманчивых. В то время как наиболее ревностные явились по первому зову Мухаммеда, не только лично, но предоставили в распоряжение «путей господних» большую часть своего имущества, другие мешкали и подыскивали более или менее маловажные отговорки, лишь бы не идти в поход. В числе последних прежде всего, понятно, очутились «лицемеры» со старым Абдуллой Ибн Убайем во главе. Им пророк охотно дал разрешение не участвовать в походе. Посланник Божий посмотрел сквозь пальцы также и на некоторые удивительные случайности, задержавшие на этот раз в их домах многих юношей, прежде вовсе не нерадивых. Только к бедуинам отнеслись построже; их не следовало, во всяком случае, приучать своевольно не являться на службу. В конце концов собралось войско в 30 000 пехоты и 10 000 кавалерии. С этими силами можно было попробовать взглянуть прямо в глаза грекам. Но в данную минуту дело до этого не дошло. По дошедшим до нас сведениям, когда войска после утомительных переходов подошли близко к границам, стало известно, что собиравшиеся в стране восточного Иордана полчища неприятелей успели уже разбежаться и на долгое время не предвиделось опасности со стороны императора. Трудно вообще подыскать в данном случае объяснение причин, которые могли воспрепятствовать Мухаммеду попытаться произвести сильную диверсию на один из византийских округов, дабы отплатить за Муту, тем более что такая цель похода ни для кого не оставалась тайной. Можно предположить только, что утомления долгой кампании были уже не под силу 60-летнему старику, и он отказался от первоначального плана. Так или иначе, пророк остановился в Тебуке, в 70 милях от Медины, самом значительном селении, ближайшем к границам. Здесь удовольствовался он заключением договора с одним христианским князем Иоанном из Айлы[118], признававшим доселе византийское главенство, и иудейскими жителями нескольких местечек, расположенных по берегу моря, к югу от этого города. Взамен уплаты известной дани им были обещаны терпимость и покровительство со стороны мусульман. Двадцать дней простояли войска в Тебуке, пока наконец Мухаммед выступил с главными силами в обратный путь и через несколько недель вернулся снова в Медину. Меж тем отборный отряд из 420 всадников под предводительством Халида был отряжен на набег. В 40 приблизительно милях на северо-восток от Тебука лежал посреди пустыни оазис Думаталь-Джандаль. Еще три года тому назад (6 = 627) жители его обязались платить дань Мухаммеду. Если известие справедливо, то, вероятно, после сражения при Муте, значительно повредившего на долгое время влиянию ислама на севере, этот передовой пост стал снова в вассальные отношения к Персии, при посредстве тогдашнего христианского королевства Хиры. Правителем оазиса было уже новое лицо, некто Укеидир, понятно, принявший христианство. Халиду с его неожиданно нагрянувшими бедуинами удалось захватить в плен самого князя, находившаяся с немногочисленной свитой на охоте. Пленника свезли в Медину, откуда, однако, был он отпущен после заключения с ним нового договора об окончательном подчинении оазиса. Этот же самый девятый год, к концу своему (начало 631), принес пророку облегчение, положим, давно уже ожидаемое. Скончался Абдулла Ибн Убай. Некогда могущественнейший человек во всей Медине, он вынужден был давно уже уступать шаг за шагом тому, кого считал постоянно за коварного проходимца; и ненавидел же он его от души. Во всем, однако, был виноват он сам: вечно опасаясь нарушить раз заключенный с Мухаммедом договор, он выказал совершенно не свойственную мужчине слабость, особенно тогда, когда покинул на произвол судьбы иудеев Кейнока и Надир, тоже связанных с ним договором. Положим, многое легко объяснялось тесной племенной связью с союзниками пророка, но все же его поведение нельзя было оправдать. Зато и наказание было ужасно. С болью в сердце приходилось ему ежедневно примечать, как рос постепенно этот плебей из Мекки, и каждый новый успех разрывал на части душу князя хазраджитов. Неудержимо опускался этот родовитый человек и становился в ряды недовольных, не имеющих никакого влияния на дела. Устраненный от них, в бессильной злобе сжимавший и разжимавший кулаки, присматривался несчастный, как сотни многих других достигали почестей и богатств; эти муки павшего величия закончились наконец бесславной смертью всеми покинутого на болезненном одре. Такова была его судьба, которая и ныне вспоминается не без сожаления. Мухаммед был слишком умен, чтобы пропустить подходящий случай. Торжественно произнес пророк лично молитву над гробом, как бы признавая в почившем истого мусульманина. Но вслед затем появился коран, в котором воспрещались дальнейшие ходатайства за «лицемеров»; их сразу приравняли к неверующим. По охоте либо нет, вынуждены были они перейти в ислам. Со смертью Абдуллы о них более не упоминается; последние судорожные движения самостоятельности Медины окончательно прекратились.