Господа накинули на плечи дрянные пальтишки и поспешили в третий класс.

Короткий, едва ли длиннее вагона перрон из мощеного булыжника затянуло поземкой. Из всех построек на полустанке – только полосатая будка смотрителя. Да он же единственный из всех встречающих. Покивал фонарем вслед ушедшему поезду, словно поп кадилом, окинул вороватым взглядом двух пассажиров и поспешил прочь.

— Эй, любезный! Постой-ка!..

Смотритель остановился, перетаптываясь с ноги на ногу, поджидал приезжих. Сам низенький, сгорбленный, весь какой-то пришибленный, форменная фуражка натянута по самые глаза, руки болтаются.

— Это что же? Жох-Пырьево?

— Пырьевка, — подтвердил смотритель. — Жох…

— А нет ли у вас здесь гостиницы или постоялого двора?

— Нету, — помотал головой смотритель и виновато опустил глаза.

— А буфет? Сельтерской воды бы нам пару… Что, и буфета нет?

— Нету.

— Вот те на, — посетовали господа. — А на постой стать у кого можно?

Смотритель неопределенно махнул в сторону десятка бревенчатых домишек и сделал движение уйти.

— Из кадастровой палаты мы… Земельные наделы, вот, перемерять…

— То мне дела нет, кто вы будете, — смотритель качнул фонарем. — Пойду я… Вечереет уже, — и покатился по узкой тропинке. Господа проводили смотрителя взглядом и переглянулись.

— Странный субъект, — отметил Вортош. С железнодорожной насыпи открывался унылый вид на окрестности. Кругом, куда доставал глаз, торчали из снега редкие гниляки, указывая на схваченные морозцем болота, места, богатые по осени клюквой, а летом, вероятно, изобилующие тучами комарья. Дома стояли рядком, образовывая подобие улицы, глядели скупыми наличниками, посеревшими от дождя, на колодезь с журавлем, курили печными трубами. Кое-где, опоясывая клинья земли, торчали покосившиеся остовы заборов. Поодаль маячил черной громадой просевший амбар на столбах. В крыше его зияли провалы, розвальни ворот вросли в землю. Ветер завывал в телеграфных проводах, постреливали от холода рельсы.

— М-да, неуютно здесь, — Вортош поежился. — Пойдемте, что ли в гости зайдем. Выбрав дом видом побогаче, постучали:

— Хозяева! Пустите переночевать! Молчание стало ответам приезжим господам.

— Может, не слышат? — предположил Ревин и затарабанил погромче. Результата никакого это не принесло.

— Или дома нет никого? — в свою очередь высказал догадку Вортош.

— Ага, печь топится, а дверь заперта изнутри…

— Так чего же они?

— А, ну их! Пошли к соседям!..

Но ни в соседней хате, ни через двор никто не открыл. Везде одна и та же картина: и снег на крыльце примят, и свет кое-где сквозь щели в ставнях пробивается, явно дома хозяева, явно слышат, но пускать постояльцев не желают. И нет бы пригрозить чем непрошеным гостям, так все молча, втихую.

— А вы заметили, Вортош, еще одну странность? — Ревин понизил голос. — Нигде не слышно ни одной собаки…

— Черт побери! А ведь правда!.. Что здесь творится такое? Сейчас, если не откроют, предлагаю идти на приступ. А то, чувствую, придется нам на улице ночевать, — Вортош решительно направился к последней от краю избе.

— Оп! Не так скоро! — Ревин удержал напарника за воротник.

— Что за выходки? — зашипел Вортош. — Извольте объясниться!

— Позвольте, я лучше продемонстрирую… Ревин вытащил из поленицы дровину и ткнул куда-то в снег. Лязгнул метал и железные зубья намертво прихватили полено, впившись глубоко в древесину.

— Гм… Медвежий, — отметил Вортош. — Благодарю!.. Ну, паразиты! — и задолбил кулаком в столешницу: – А ну, отворяйте немедля! Не то выставим окно!.. С той стороны послышались шаги, отодвинулся засов, дверь приоткрылась, и в щель просунулось ружье.

— Вот я те щас выставлю! Стукатун!..

Не дожидаясь развития событий, Ревин схватился за ствол и влетел в дверь плечом. Вроде бы без разбега, не сильно, но аккурат достаточно, чтобы уронить хозяина на седалище. В холодных сенях пахло кислой капустой, дровами и навозом. За дощатой перегородкой возились свиньи, лопотали разбуженные куры.

— Простите, что вот так врываемся, — развел руками Вортош, проходя без приглашения в дом. Однако тон его сильного сожаления не выдавал. Хозяин в овчинной безрукавке, немолодой уже мужик, разменявший по виду второй полтинник, поскреб недовольно кучерявую бороду. Сидя на земляном полу, смерил угрюмо непрошеных гостей.

— Входите… Чего уж теперь, — закряхтел он, трогая поясницу. С молодыми да такими прыткими ему не равняться. — Да, дверь! Дверь затворите быстрей! — велел заслонившему вход Ревину. — Дует…

Широкую горницу освещал самодельный сальный светильник, заметно коптя в потолок. Неровный дощатый пол изрядно сбегал горкой, с непривычки можно было с разгона уткнуться в русскую печь, занимавшую едва ли не половину жилища. На широкой лежанке на ворохе одеял дремал кот, наделенный правом составлять хозяину кампанию, видать, за неимением другой альтернативы. Неприбранный, давно не скобленый стол также говорил в пользу отсутствия хозяйки. Полки по стенам, образа в углу, грубовато сработанный шкаф, с подоткнутыми под стекло бумажными цветами, рукомойник с ведром – вот и все нехитрое убранство. Все три окна горницы плотно занавешены.

— Один, что ль живешь? — не то спросил, не то утвердил Вортош, прохаживаясь по скрипящим половицам.

— Один, — хозяин брякнул на плиту видавший виды чайник, подбросил в топку пару поленьев.

— Мы из кадастровой палаты будем. По земельным вопросам…

— Угу, — пробурчал хозяин, ощупывая ушибленный бок. — Вижу я из какой вы палаты…

— Ты, дядя, не серчай на нас, — примирительно произнес Ревин, — мы за постой заплатим.

— Ну, ладно, коли так…

Звали хозяина Евлампием Ивановичем. Был он на хуторе фельдшером. А по совместительству еще хирургом и ветеринаром. И акушером выступать ему доводилось, когда у жена станционного смотрителя от бремени разрешалась. К пустому чаю выставил Евлампий Иванович медовик, настолько засохший, что впору не кусать его было, а колоть ножом. Почаевничали, разговаривая о том о сем. Хозяин осторожничал, с незнакомцами откровенничать не спешил. Господа и не торопили. Решили осмотреться сначала, поутру по округе погулять. Глядишь, и строгий спрос чинить не придется. Либо сами люди расскажут, либо еще как ситуация прояснится.

— Спать, вот, у печки будете, — Евлампий Иванович вынес тюфяк, набитый сенной мякиной. Помялся, покряхтел, и гостей напутствовал: – Да ночью на двор не ходите!.. Коли приспичит по нужде, там охапка соломы в сенях. Я приберу после… Уразумели?

— Да как прикажете, — пожал плечами Вортош. — А что за напасть-то такая?..

Хозяин не ответил. Затушил фитиль и полез впотьмах к себе на лежанку. После уже, копошась в одеялах, пробубнил под нос: