— Том-стукач? — переспросила Ялка. — А кто это?

— Не знаю, я никогда его не видел. — Травник покопался в глубине мешка и вынул оттуда стеклянную баночку, наполненную чем-то чёрным. Протянул девчонке. — На, держи. Это для башмаков.

— Дёготь? — догадалась Ялка.

— Угу — кивнул тот. — Он с воском. Смажешь перед тем, как выходить. Щётка там.

Он указал.

Говорящие крысы, банник, Том-стукач... Кто следующий? Куда она попала?

Ялка сглотнула пересохшим горлом, повертела баночку в руках, с опаской покосилась на дверь. Но всё было тихо. Никакого стука. Вообще ничего.

Тишина.

Только сосны скрипят на ветру.

— Спасибо, — поблагодарила она и сняла башмаки. Обтёрла их рукой, поставила на лавку. — Я никогда не видела таких замечательных башмаков. Ни на одной ярмарке.

Травник поскрёб в бороде, покивал своим каким-то мыслям и пытливо посмотрел на девушку.

— А ни на одной людской ярмарке ты и не смогла бы их увидеть, — медленно проговорил он, особо выделив при этом словечко «людской». — Людям до этих башмаков ещё сто лет расти, а может, и все двести.

Ялка, как ни была ошарашена, всё-таки нашла в себе способность пошутить:

— Что ж они, выходит, сами выросли? На дереве, как пироги в стране Кокань[31]?

— Нет, не сами, — голос травника внезапно отвердел: ещё не лёд, но вязкая смола. — Не на дереве. Просто их тачал лепрекон.

Что-то ухнуло в груди.

— Ле... лепрекон? — переспросила она и посмотрела на башмаки, как смотрят на лягушку. — Это что же... это... вроде бы как гном такой, что ли?

— Да.

Ялку передёрнуло.

— И мерку тоже он снимал?

Вопрос остался без ответа.

Травник встал, прошёлся до стола и замер у камина, облокотившись там на полку. Что-то взял с неё и повертел в руках. Положил на место: Ялка едва успела углядеть проблеск чего-то железного. Несколько секунд он задумчиво смотрел в огонь. Потом обернулся.

— Слушай меня, Кукушка, — сказал он, глядя ей в глаза, — слушай и запоминай. Мне нужно будет уехать...

— Надолго?

Слово вырвалось само, непроизвольно и так быстро, что Ялка даже слегка устыдилась. Лис, однако, не обратил на это никакого внимания.

— Нет. Дня за два обернусь. Но речь не об этом. Тебе ещё ко многому придётся привыкнуть, если хочешь остаться у меня. Поэтому постарайся не пугаться. Просто помни, что пока ты здесь, тебя никто не обидит. Знаешь, Кукушка...

Раздражение вдруг выплеснулось.

— Я не Кукушка! — выкрикнула она и топнула ногой. — Меня зовут Ялка, слышишь? Ялка, Ялка, и никак иначе!

Ялка говорила зло и слишком быстро, она как будто бы пыталась уцепиться за своё старое имя. Внезапно ей показалось, что из её жизни уходит что-то важное, без чего она не сможет больше быть собою прежней и не сможет больше жить. Она сама себя не узнавала. Ей хотелось сделать ему больно и хоть отчасти возместить ту боль, которая вернулась к ней с другими чувствами.

Спокойствие травника и его молчание лишь усиливали эту жажду. Она почти ненавидела его за то, что он вырвал её из той апатии, из того замкнутого мирка, в котором она пребывала после смерти матери. Пушистый серый кокон, который она сплела вокруг себя, Лис порвал одним своим существованием. Зачем? Ей было холодно и больно, как бабочке, которая по ошибке вылупилась зимой. И обидно. До слез.

Ради чего она всё это претерпела, эти странствия, холод, и даже (о, Боже!) насилие? Ради вот этого утра? Ради пары ботинок в подарок от гномов? Ради пустых отговорок и этих его многозначительных усмешек? «Я же хотела ему сказать... — каруселью вертелось в её голове. — Я хотела сказать... Я хотела сказать...»

Она забыла, что она хотела сказать. В запале Ялка даже не вспомнила, что сама пустилась в странствия — это теперь казалось ей неважным, отошло на задний план. Она была сейчас такой, как тогда в лесу, при первой их встрече.

Уверенность, с которой Лис с ней разговаривал, не допускала возражений, словно травник всё уже решил заранее и за себя, и за неё.

Раздражение росло и ширилось, девушка всё говорила и говорила, а когда умолкла, почувствовала не понятное облегчение и опустошённость. Остатки кокона порвались. Ялке вдруг пришла в голову странная мысль, что если из кокона обычно выходит бабочка, то кем она была до этого?

Кем?

Ей вдруг стало нехорошо; она опустилась на кровать и спрятала лицо в ладонях.

Всё это время травник терпеливо ждал, когда она закончит, без тени усмешки смотрел ей в глаза, а когда она выговорилась, ещё минуту-другую сидел в тишине.

— Хорошо, — наконец сказал он. Хлопнул себя по коленкам, как будто принял какое-то решение, кивнул и встал. — Если ты хочешь, я буду звать тебя так. Хотя не вижу смысла: имя — это совсем не то, что ты о нём думаешь.

— Почему ты думаешь, что я останусь здесь?

— Я не думаю, — мягко, и с оттенком горечи сказал Лис, — я знаю. Тебе придётся остаться.

Она подняла к нему лицо. По щекам её катились слезы.

— Почему? — сдавленно спросила она.

Лис промолчал, стянул с гвоздя свой рыжий плащ, подхватил с лавки свой посох, заплечный мешок и... вышел из дома.

Даже не попрощался.

Несколько мгновений Ялка оторопело смотрела на закрывшуюся дверь, потом вскочила и как была — босая и в рубашке — побежала к ней. Распахнула рывком, окинула округу торопливым взглядом, опустила глаза и осеклась. Замерла, где стояла, не чувствуя ни холода, ни снега под ногами. Слова, которые она хотела крикнуть Лису вслед, застряли в горле и умерли. Она просто стояла и смотрела вниз. Только вниз.

В маленькой долине было пусто. Ни души. На пятьдесят шагов в любую сторону, от самой кромки леса на востоке и до подножья скал на западе. Вчера мело. Ночная завируха спрятала проплешины земли под белым покрывалом, одела пушистым еловые лапы, намела возле порога маленькие мягкие сугробчики. Но поразило девушку не это, не снег; совсем другое.

Следов на свежевыпавшем снегу не отпечаталось.

Ни единого.

Рыжий знахарь исчез, как будто бы вовсе не приходил.

И ветра не было.

* * *

Женщина бежала через лес. Потом по луговине. Снова по дороге. Вновь по лугу. Бег её был почему-то неуклюж, тяжёл; так не бегут, так убегают на пределе сил. Она задыхалась, падала, споткнувшись, внове вставала и оглядывалась. Часто-часто. Грудь её тяжело вздымалась и опадала, волоса растрепались, на лице смешались ожидание и страх. Светало. Было лето. Холод солнечного утра не успел ещё смениться жарким днём; овраги бредили туманом. Тёмная зелёная трава блестела каплями росы, низ юбки женщины намок и тяжело хлестал её по исцарапанным лодыжкам; женщина была босой. Звуков не было — ни пенбя птиц, ни шороха листва; бежала женщина в полнейшей тишине, и от того всё это выглядело ещё страшнее.