На этом берегу не живут люди, кроме старика-индейца, обладающего пронзительным голосом и скупого на слова, которому власти доверили бюрократическую работу по подсчету птиц: каждый вечер он детским почерком записывает сколько особей прилетело и точное время их возвращения, а на рассвете регистрирует время, когда они поднимутся в воздух. Такова его единственная обязанность, если не считать приставания к эпизодическим визитерам с целью получить от них добровольные пожертвования и подпись в журнале посетителей. Нандо знает его, потому что не раз останавливался здесь. Но сейчас старика нет, и за подписью к Нандо подходит девочка. Малолетняя жена старого индейца.

– Так она жена ему была или дочь?

– Жена, хотя конечно и дочь тоже.

Это продувная, ловкая девчонка, мастерски владеющая искусством выживания. Она глядит на Нандо, наблюдая за ним. Дождавшись, когда его охватит восхищение птицами, которые теперь стоят на своих длинных ногах в золотистой воде, она скользит к окошку «джипа» и в мгновение ока юркает туда, чтобы стащить чемоданчик, тщедушная и проворная, как ящерица. Нандо замечает это, хватает ее за шиворот, поднимает в воздух и трясет, как тряпку. «А ну отдай, паршивка!» – требует он, и она впивается в его руку зубами.

Он дает ей увесистый шлепок по заду, и она выпускает чемоданчик.

– Понимаешь, Немая? – спрашивает Ана Сантана. – Эта девочка была белокурая Милена, хотя тогда ее не звали Милена, и она еще не была белокурой. Нандо не мог ее забыть с того самого первого дня, когда помог ей убежать от мужа. Это из-за нее твой брат меня не любит, не любил еще прежде, чем со мной познакомился.

* * *

Черное, кроткое море ласково подбирается к ногам Раки Баррагана. Ночные крабы обследуют его обрызганное прибоем распростертое тело, но не царапают его. Луна омывает Раку голубым сиянием, и в этом сиянии видно, как кровь из его порванных вен вытекает медленно, капля за каплей, и впитывается в песок. Благоприятным расположением светил отмечена эта ночь полнолуния, ночь его смерти. Наконец есть свет и для Темного. Покой, конец его страданиям. Теперь можно произносить его имя: это больше не дурная примета и не синоним ужаса.

«Вечно пребудет море, чтобы омыть душу», – сказал когда-то Нарсисо Лирик, склонный к высокому слогу, и Рака вспомнил в час агонии эти слова. С последним дыханием он приблизился к морю и рухнул на берег. Соленая вода даровала ему прощение, и смерть возвратила благодать, в которой отказал ему этот мир: наконец он был красив и свят.

– Как его убили, холодным оружием или огнестрельным?

– Со всей жестокостью: сперва расстреляли, а потом и нож пустили в ход.

– Кто его убил?

– Фернели с его наемниками, это была кровавая оргия. Они покончили с Темным (заметьте, я говорю с «Темным», чтобы не называть гада по имени) и со всей его шайкой. Они убили семерых и после смерти искромсали их в клочья. Фернели тоже пришлось несладко, хотя он напал внезапно и со спины. Он недооценил свирепость Раки – тот убил четверых, прежде чем умереть. Среди тех четырех были двое Монсальве, братья Мани. Их звали Уго и Алонсо Луис, и они состояли киллерами под началом Фернели, потому что ни на что иное способны не были. Но не из-за них как таковых Монсальве света невзвидели. Впервые за долгое время они терпели серьезную неудачу: в одну ночь из семерых живых осталось пятеро. Вернись в свой дом тот, кого называть не след, Барраганы почтили бы его подвиг, закатив пир на несколько дней. Пожалуй и песни бы в его честь сложили, и на руках таскали бы… Хотя кто знает, Нандо никогда не любил отмечать и признавать чьи-либо заслуги. Факт тот, что Темный не вернулся в свой дом. С трудом ему удалось добраться до моря, чтобы там умереть. А трупы его дружков остались валяться на шоссе, среди разбросанных в беспорядке обломков металла и подожженных мотоциклов.

Исколотый ножевыми ударами, продырявленный как решето, истекая кровью, как Христос, неназываемый умудрился ускользнуть от своих палачей. Он бросился в кусты и скатился вниз по склону, продираясь сквозь заросли. Глаза его были слепы, уши глухи, голова в тумане, без воли и мысли. Но упорный черепаший инстинкт вел его в ночи в направлении моря, – и эта жажда прощения, безнадежное детское желание ласки дали его уже ватному телу энергию достаточную, чтобы пройти, проползти, проковылять, как избитый до полусмерти пес, на четвереньках, с километр, а то и больше, пока он не добрался до пляжа.

По пути он постепенно избавлялся от одежды, которая на нем была. Возле шоссе потом нашли его кожаную куртку с четырьмя дырками от пуль, маленькими и круглыми. Первая – на спине – на высоте правой лопатки, вторая на левом плече. Две другие – спереди, на уровне пояса.

– На другой день судебный врач произвел осмотр трупа. Он надел пластиковые хирургические перчатки и вложил персты в четыре пулевых отверстия и в двадцать девять ножевых ран.

Ниже по склону обнаружились его черные, подбитые гвоздями ботинки, какие носят полицейские: высокие, с длинными шнурками, они, конечно, порядком задержали его на смертном пути. Ведь ему пришлось остановиться, нагнуться, скоординировать одно за другим движения рук, и только тогда он смог разуться. Еще в нескольких метрах лежали печальной грудой его скомканные штаны. Его лелеемое оружие, всегда его сопровождавшее, напротив, найдено не было. Ни пулемет, который он звал Сеньора, ни Три Кота, ни даже автоматический нож по имени Балерина.

– Так, может, Темного застали безоружным…

– Не может этого быть. Чем же он тогда убил четверых? Конечно, его оружие забрали убийцы. Воображаю себе, как Фернели вешает его на стену в качестве трофея.

Единственной собственностью, которая сохранилась у него до конца, было изображение Святой Девы Марии дель Кармен, помощницы в трудных делах и заступницы убийц, выколотое на коже против сердца. Рака достиг воды легким, невинным и нагим, как новорожденный.

Теплая ночь окутала его туманом и уняла его лихорадку. Морская соль прижгла его раны, и море зализало их. Волны умерили его жажду и потушили пламя его смятения. Самые маленькие рыбки заплыли ему в рот, пробрались в нутро и освободили его от всей той жестокости, которую он претерпел и причинил. Лунный свет короновал его бледными нимбами, а морской ангел вложил в его руку пальмовую ветвь мученичества: потому что он жил, как мученик, и потому что мучил свои бесчисленные жертвы. Целительные примочки водорослей восстановили его истерзанное тело, и полчища улиток скрепили своей слюной его разжиженный мозг. Моллюски хлопотливо сложили панцирь из раковин жемчужниц вокруг его алчного члена, а ветер мурлыкал ему в оглохшие уши свои колыбельные.

Прилив отступает, оставляя на песке его простертое тело. Море прощается с ним, едва касаясь ступней его ног. Рака Барраган подобен теперь блестящей бронзовой статуе, отрешенный от жизни, избавленный от боли и вины. Он одинок, непобедим и вечен, как юный бог. «Заблудший в жизни, спасенный смертью», – гласит его эпитафия, которую ни один человек не напишет на его могиле, но которую в его честь начертали в небе светила, чтобы через мгновение она уже погасла.