— Это все? — спрашивает официант, готовясь унести поднос.

— Пока да, — поднимает голову Филипп.

За соседним столиком зовут официанта, и он уходит, что-то ворча на ходу.

— Ты уж прости… Не хотелось тебе рассказывать. Хотел сохранить это для себя… Не потому, что хотел причинить тебе боль, ты же знаешь… Ты же знаешь, да? Ни за что на свете я не хотел бы причинить тебе боль…

И это действует. Они снова пара. Филипп и Клара Милле, Монруж, улица Виктора Гюго, 24. Кукла Вероника, мсье Бриё, дядя Антуан с теткой Армель, Рафа, «досадно, весьма досадно», «Увезите меня» Шарля Азнавура…

— Да уж, знаю! — вздыхает Клара, приникая к брату. — Я была злая, такая злая, но это потому, что мне страшно.

Он поднимает бровь, облизывает губы. Его взгляд, устремленный в пространство, вновь обращается на сестру.

— А страшно мне потому, что, знаешь, Рафа…

И она рассказывает. Рассказывает ему все. Прижавшись к брату, уткнувшись в его серый свитер с вышитой надписью «Anchor’s Man». Он обнимает ее за плечи, зарывается подбородком в ее волосы, он здесь, он слушает…

Зазвонил телефон, и Аньес крикнула Эрику, чтобы он снял трубку. Сын лежал на ковре в наушниках, его ноги дрыгались в такт музыке. Он ее не слышал. Глаза закрыты, тонкое лицо неподвижно и бледно. Аньес, балансируя на стремянке с губкой в одной руке и жидкостью для мытья стекол в другой, вынуждена орать во все горло, чтобы он поднял наконец голову и вынул наушники.

— Подойди к телефону!

Он тащится к телефону и снимает трубку таким жестом, будто она чугунная.

— Да… Нет… Не знаю… Сама у нее спроси.

Зажимая микрофон рукой, хмуро поясняет:

— Это бабушка… Спрашивает, приходить ли ей завтра к обеду…

Аньес кивает. Утром она позвонила матери, предложила ей пообедать в кругу семьи. Пора положить конец их встречам наедине. Слишком больно. И никому не нужно. Еще она сегодня утром ходила в больницу Божон. Потом решила помыть окна. Бытовые хлопоты ее успокаивают. Повседневные дела помогают расставить все в голове по своим местам. Ей надо снова почувствовать себя смиренной, маленькой и всем необходимой труженицей. Уцепиться за извечные жесты и восстановить равновесие. Ее мать оттирала стекла газетной бумагой, стоя на стремянке. Аньес читала комиксы, лежа рядом на полу. Отец уходил на ипподром и брал с собой сыновей. Ее личное, счастливое прошлое отзывается в каждом движении, когда она раскладывает стремянку, разворачивает тряпку, разбрызгивает на стекло жидкость и трет, трет, трет. В этих привычных жестах оживает память, сохранившийся в ее душе островок безопасности, кусочек мирного счастья.

Эрик кладет трубку и смотрит на мать, которая возит губкой по стеклу взад-вперед, словно дворник автомобиля. Всю неделю она работает, а в выходные пашет по хозяйству. Завтра пойдет на рынок. Накупит продуктов, наготовит всего и сунет в морозилку, чтобы на всю неделю хватило. В понедельник — опять на работу. Вечером она проверит у них уроки, прочитает сочинения, накроет ужин, расспросит, как прошел день в школе, загрузит белье в стиральную машину, расставит гладильную доску, пожалуется, что у нее болит спина, когда будет убирать ее на место, и рухнет в кровать, выжатая как лимон. Но прежде сделает гимнастику для мышц живота. На голове у нее косынка, лицо сияет, она сверху показывает ему язык.

— Ты как белка в колесе, никогда не останавливаешься? — спрашивает он, включив перемотку.

— Если я остановлюсь, у меня уже не будет сил начать сначала, и что вы тогда будете делать?

— Ты всегда думаешь о нас…

— А о чем еще мне, по-твоему, думать? Вы вся моя жизнь…

Она говорит ласково и уверенно. Никакого раздражения. У его друзей матери вечно нервные, торопливые, усталые. А у мамы настроение почти всегда ровное. На ней клетчатая рубашка, которую он раньше не видел, старые джинсы и толстые белые носки.

— А ты еще ничего, для твоих-то лет…

Аньес замирает и улыбается ему. Локтем поправляет прядь волос, опирается на поручень стремянки, трет нос тыльной стороной ладони и задумывается.

— Спасибо, дорогой. Будем считать, что это комплимент.

Он тоже улыбается ей. Не так открыто, как она, глядя куда-то в сторону. Словно стесняясь своих чувств. Тянет рукава свитера и пытается завязать их узлом. Он гордится матерью. Восхищается ей. Правда, тот ее вчерашний лифчик ему не понравился. Совсем не понравился. Хозяюшкой она ему больше по душе. Хочется с ней поговорить, но он не знает, с чего начать, ведь обычно она заговаривает первой. Ему не хватает слов, или они все какие-то не такие. Он говорит, потому что ведь надо как-то ладить с окружающими. Сегодня она не надела лифчик. Сегодня она не нарядная и причесана по-домашнему.

Она смотрит на него со стремянки.

— У тебя что-то не так, милый?

Он качает головой. Не что-то, а все не так.

— В школе?

Он вздыхает, теребя проводок наушников.

— Ты скрыл от меня плохие отметки?

Она озорно улыбается. Сын знает, что может ей доверять. Она не заманит его в ловушку.

— Нет… не в этом дело.

Аньес садится на площадку стремянки, стараясь не потерять равновесие. Эрика надо разговаривать постепенно, не торопясь. Он не из тех, кто раскрывается сразу. Добиться от него откровенности — непростая задача. Надо расспрашивать достаточно настойчиво, чтобы он отвечал, но и не пережимать, иначе он замкнется и постарается улизнуть. Он — мастер отходного маневра.

— С учителем не заладилось?

— Нет мам… еще хуже!

Он машет рукой, дескать, с этим ничего не поделаешь, и судорожно сглатывает, словно вот-вот расплачется.

— Ну и?

— Мам, а мне обязательно надо ходить в школу? Зачем это надо, а?

— Чтобы учиться, милый.

— Но я умею читать, считать, писать!

— Мы всю жизнь учимся. Это единственный способ не стареть. Иначе мозг внутри головы усыхает. И ты сворачиваешься в кокон… Начинаешь бояться всего чужого, незнакомого.

Он ухватился за кроссовки, согнул колени. Трется подбородком о джинсы и молчит какое-то время, переваривая слова Аньес.

— Как бабушка…

— В каком смысле? — удивленно спрашивает Аньес.

— Бабушка, она всего боится… Всех ненавидит… Она злая. И к тебе плохо относится. Я же вижу…

— А-а… — вяло откликается Аньес.

Ей бы надо возразить, защитить мать, расписать ее яркими красками, превратить в добрую бабулю, но она склоняет голову и слушает сына.

— Знаешь, мам, противоположность любви — это не ненависть, а страх. Вот когда все друг друга боятся, тут-то все хорошее и кончается…

Он уже опять нацепил наушники, и его голова мотается в такт музыке. Это Аньес нашла такой способ улучить хоть минуту покоя. Она спускается со стремянки, садится рядом с сыном и обнимает его за плечи. Он сперва упирается, не поддается желанию прижаться к маме, но она ободряюще подталкивает его плечом, и он сдается. Долговязый подросток льнет к ней, и она баюкает его, как маленького, подвигается, чтобы ему было удобней, вынимает у него наушники из ушей.