Возвращаюсь в переулок, подхожу к «Ле Кроку». Навстречу мне вываливается компания скандинавов и скандинавок; заглядываю в круглое окошко бара, украдкой наблюдаю за худенькой официанткой, которая готовит кувшин сангрии. На девушку приятно смотреть; она напоминает неподвижного басиста в гиперактивной рок-группе. Панковский пофигизм сочетается в ней с поразительной четкостью движений. Чувствуется, что ее самообладание неколебимо. Гюнтер уносит кувшин в зал, она поворачивается и смотрит в окно, прямо на меня; я вхожу в прокуренный шумный бар и сквозь толпу подвыпивших гуляк пробираюсь к стойке. Ловко срезав ножом шапку пены с бокала пива, худенькая официантка подает его посетителю, и я тут же обращаюсь к ней с заранее заготовленным рассказом о забытой перчатке.

– Désolé de vous embêter, mais j’étais installé là-haut… – я указываю на Орлиное Гнездо, но она смотрит на меня так, словно видит впервые, – il y a deux minutes et j’ai oublié mon gant. Est-ce que vous l’auriez trouvé?[39]

Невозмутимо, как Иван Лендл, свечой запустивший теннисный мяч во взбешенного хоббита, она нагибается и вытаскивает из-под стойки мою перчатку.

– Bizarre, cette manie que le gens comme vous ont d’oublier leur gants dans les bars[40].

Гм, похоже, она меня раскусила.

– C’est surtout ce gant; ça lui arrive souvent[41]. – Я вздергиваю перчатку, как нашкодившую марионетку, и укоризненно вопрошаю: – Qu’est-ce qu’on dit à la dame?[42] – Под взглядом официантки шутка умирает у меня на устах. – En tout cas, merci. Je m’appelle Hugo. Hugo Lamb. Et si pour vous, ça fait… – Черт, как же по-французски будет «вальяжный»? – …chic, eh bien le type qui ne prend que des cocktails s’appelle Rufus Chetwynd-Pitt. Je ne plaisante pas[43].

Никакой реакции. Появляется Гюнтер с подносом, уставленным пустыми бокалами.

– А почему ты говоришь с Холли по-французски?

– А как мне с ней говорить? – недоуменно спрашиваю я.

– Ему хочется попрактиковаться во французском, – отвечает официантка на английском, с лондонским выговором. – А посетитель всегда прав, верно, Гюнтер?

– Эй, Гюнтер! – окликает его какой-то австралиец. – Твой дурацкий настольный футбол сломался! Я только и делаю, что кормлю его франками, и все без толку!

Гюнтер уходит к нему, Холли загружает бокалы в посудомойку, а я запоздало соображаю, в чем тут дело. Когда она вернула мне лыжу, мы разговаривали по-французски, и мой акцент, разумеется, меня выдал, но она не перешла на английский, потому что к девушкам на лыжном курорте пристают по пять раз на дню, а в общении с англоязычной публикой французский – прекрасное оборонительное средство.

– Я просто хотел сказать вам спасибо за то, что вы вернули мне лыжу, – говорю я.

– Уже сказали. – Так, она из рабочей семьи; богатенькие мальчики ее ничуть не смущают; очень хороший французский.

– Да, но если бы вы меня не спасли, я умер бы от переохлаждения в заповедном швейцарском лесу. Можно пригласить вас на ужин?

– Пока туристы ужинают, я работаю в баре.

– В таком случае приглашаю вас на завтрак.

– К тому времени, когда завтракаете вы, я уже часа два как разгребаю здесь горы грязи, а потом еще два часа навожу чистоту. – Холли захлопывает посудомойку. – А потом я иду кататься на лыжах. У меня каждая минута на счету. Извините.

Терпение – лучший друг охотника.

– Понятно. Как бы то ни было, не хотелось бы, чтобы ваш бойфренд неверно расценил мои намерения.

Она деловито ищет что-то под барной стойкой:

– Вас друзья заждались.

Так, четыре к одному, что никакого бойфренда у нее нет!

– Я пробуду здесь еще дней десять, – говорю я. – До свидания, Холли.

– До свидания.

«Вали уже отсюда», – читается в колдовских синих глазах.

Гул парижской толпы перерастает в истошный вой снегоуборочной машины, а поиски некоего циклопоподобного младенца в сиротских приютах Франции завершаются в крошечной каморке фамильного швейцарского шале Четвинд-Питтов, где Иммакюле Константен сурово говорит: «Вам не познать жизни, Хьюго, пока вы не пригубите Черного Вина». После этого я наконец просыпаюсь – все в той же крошечной каморке, только почему-то с огромным стояком размером с крылатую ракету. Книжный шкаф, глобус, махровый халат на двери, плотные шторы… «Вот сюда, на чердак, мы селим тех, кто живет на стипендию!» – полушутя заявил Четвинд-Питт, когда я впервые приехал в Швейцарию. Старая водопроводная труба булькает и вздыхает. Все ясно: наркотики плюс высокогорье вызывают странные сны. Лежу в теплом чреве постели, думаю об официантке Холли. Лицо Марианджелы, в отличие от других частей ее анатомии, я уже подзабыл, а вот лицо Холли помню в фотографических подробностях. Надо бы узнать у Гюнтера ее фамилию. Колокола сент-аньесской церкви бьют восемь. Во сне мне тоже слышались колокола. Язык сухой, как лунная пыль, и я с жадностью выпиваю воду из стакана на прикроватном столике, а заодно и любуюсь стопкой франков у лампы – выиграл вчера в бильярд у Четвинд-Питта. Ха! Он наверняка захочет отыграться, но игрок, жаждущий победы, играет опрометчиво.

Справляю малую нужду в крошечном туалете, опускаю лицо в раковину, наполненную ледяной водой, считаю про себя до десяти; распахиваю шторы, отворяю решетчатые ставни, впускаю в комнатку утренние лучи, дрелью высверливающие мне зрачки; прячу вчерашний выигрыш в тайник под половицей, которую я специально расшатал еще два года назад; делаю сотню отжиманий, надеваю халат и по крутой деревянной лесенке, крепко держась за веревочные перила, спускаюсь на лестничную площадку. Четвинд-Питт храпит у себя в спальне. Преодолеваю еще один лестничный пролет, попадаю в цокольный этаж, где в гостиной на кожаных диванах растянулись Фицсиммонс и Куинн, погребенные под грудой одеял. Из видеомагнитофона торчит кассета с «Волшебником страны Оз», а в колонках звучит пинк-флойдовский «Dark Side of the Moon»[44], поставленный на повтор. В комнате витает аромат гашиша, в камине тлеют угли. Я на цыпочках пробираюсь между двумя футбольными командами суббутео, с хрустом вдавливаю в ковер просыпанные картофельные чипсы, подбрасываю в камин большое полено. Языки пламени лижут и лакают крошки растопки. Над каминной полкой висит голландская винтовка времен Бурской войны, а под ней стоит серебряная рамка с фотографией отца Четвинд-Питта, пожимающего руку Генри Киссинджеру в Вашингтоне году так в 1984-м. На кухне я наливаю себе грейпфрутовый сок, и тут негромко звонит телефон. Беру трубку и учтиво говорю: