Потом появился полковник. Они сразу узнали его птичьи шаги, короткие и торопливые. Питалуга и остальные замолчали, и жалобный голос женщины звучал теперь мягче, как бы отдалившись. Все напрягли внимание. Кадеты не взяли винтовки на плечо, но вытянулись, поставили пятки вместе, опустили руки вдоль черных кантов на брюках. Так, стоя навытяжку, они слушали пискливый голосок полковника. Он говорил еще тише, чем Питалуга, а живой телеграф прервал свою работу, так что только конец шеренги мог расслышать, что он говорит. Они не видели полковника, но хорошо представляли его таким, каким он бывал всегда на торжественных выступлениях, когда вытягивался перед микрофоном, окидывал всех гордым и самодовольным взглядом и поднимал руки вверх, будто хотел показать, что на ладонях ничего не написано. Теперь, наверное, он тоже говорил о ценности высоких моральных качеств, о военной жизни, которая воспитывает здоровых, деятельных людей, и о том, что дисциплина – основа всякого порядка. Они не могли его видеть, но хорошо представляли себе его чопорное лицо, маленькие пухлые руки, которые, наверное, мелькали перед покрасневшими глазами женщины, если только не отдыхали, ухватившись за ремень, опоясывавший великолепный живот. Они представляли его короткие ноги, широко расставленные, чтобы легче было выдержать тяжесть тела. Они угадывали, какие примеры он приводит, как поминает героев и мучеников войны за независимостьи войны с Чили, проливших во имя отечества свою благородную кровь. Когда полковник умолк, женщина уже не плакала. И часовня вдруг показалась совсем иной. Кадеты переглянулись, не зная, что делать. Но тишина длилась недолго. Полковник в сопровождении Питалуги и штатского в черном подошел к гробу, и все трое некоторое время смотрели на него. Полковник скрестил руки на животе, нижняя губа выступала вперед и закрывала верхнюю, а веки были полузакрыты: такое выражение он придавал лицу во всех трудных случаях. Лейтенант и мужчина в штатском стояли рядом с ним, штатский держал в руках белый платок. Полковник повернулся к Питалуге и что-то сказал ему на ухо, потом оба подошли к штатскому, и тот кивнул несколько раз. Затем все вернулись туда, вперед, поближе к алтарю. Тогда женщина опять начала стонать. Лейтенант приказал им выйти во двор, где второй взвод ждал своей очереди, но даже там, во дворе, они слышали ее стоны.

Выходили по одному. Поворачивались на месте и на цыпочках направлялись к выходу, бросая быстрые взгляды туда, где стояли скамейки, – хотели увидеть женщину, но ее закрывали мужчины, их было еще трое, кроме полковника и Питалуги, все очень серьезные. Кадеты второго взвода ожидали на плацу, напротив часовни, тоже в парадных формах и с винтовками. Первый взвод построился в нескольких метрах позади второго, у края площадки. Взводный, приблизив голову к первому кадету, проверил равнение. Потом отошел к левому краю, чтобы произвести расчет. Кадеты стояли неподвижно и говорили вполголоса о женщине, о полковнике, о похоронах. Через несколько минут они заволновались, не забыл ли Питалуга про них. Арроспиде все ходил перед строем.

Когда из часовни вышел Питалуга, взводный велел замолчать и направился к нему. Лейтенант приказал отвести взвод в барак, Арроспиде повернул голову, чтобы отдать приказ, и в это время в конце строя раздался голос: «Одного не хватает». Лейтенант, взводный и некоторые из кадетов посмотрели туда, а другие голоса уже повторяли: «Да, одного не хватает». Лейтенант шагнул к ним. Арроспиде забегал во всю прыть и для большей верности считал кадетов, загибая пальцы. «Да, сеньор лейтенант, – сказал он наконец. – Нас было 29, а в строю 28». И тут кто-то крикнул: «Нет Писателя!» – «Нет кадета Фернандеса, сеньор лейтенант», – сказал Арроспиде. «Он был в часовне?» – спросил Питалуга. «Да, сеньор лейтенант. Он стоял за мной». – «Как бы тоже не умер», – пробормотал Питалуга и сделал знак взводному, чтобы тот следовал за ним.

Они увидели его, едва приблизились к дверям. Он стоял посредине часовни, заслонял собой гроб – видны были только венки, – винтовка завалилась в сторону, голова упала на грудь. Лейтенант и взводный остановились у порога. «Что он там делает, болван? – сказал офицер. – Выведите его немедленно». Арроспиде шагнул вперед и, проходя мимо стоявших у входа, встретился глазами с полковником. Взводный кивнул и быстро отвел взгляд. Альберто не шелохнулся, когда Арроспиде взял его за руку. Позабыв на минуту о своем поручении, взводный заглянул в гроб: сверху. он был закрыт досками, кроме передней части, где сквозь тусклое стекло смутно виднелись голова и берет. Лицо Холуя вспухло и казалось багровым в окружении белых бинтов. Арроспиде растолкал Альберто. «Все уже построились, – сказал он. – Лейтенант ждет тебя в дверях. Ты что, хочешь схлопотать наряд?» Альберто ничего не сказал и пошел за Арроспиде, точно лунатик. На плацу к ним подошел Пита-луга: «Вы что, очень любите смотреть на покойников?» Альберто и тут ничего не сказал, подошел к строю под взглядами товарищей и тихо занял свое место. Некоторые спросили его, что случилось. Но он не обращал на них внимания, и, кажется, до него не дошло, когда немного позже Вальяно, который шагал рядом с ним, сказал довольно громко, чтобы весь взвод слышал: «Смотрите, Писатель плачет».

«Выздороветь она выздоровела, только останется на всю жизнь колченогой. Что-то, видно, в ноге искривилось, косточка какая-нибудь, хрящ или мышца, я пробовал выпрямить ей лапу – ни в какую, твердая, прямо железный крюк, бился я, бился, так и не смог разогнуть. Да еще Худолайка начинала так выть и лапами дрыгать, ну и оставил я ее в покое. Она теперь почти что привыкла. Только бегает как-то чудно, припадает на правый бок, и уж совсем не то получается: прыгнет раз, прыгнет два и остановится. Еще бы ей не уставать, на трех-то лапах. Да, теперь уж навсегда калекой осталась. К тому же, как назло, эта лапа -передняя, как раз на нее опиралась ее здоровенная башка Да, не та уж собака. И ребята теперь зовут ее иначе – Худолайка. Это небось Вальяно – любит он всем прозвища давать. Да, все вокруг меняется, не только моя Худолайка; с тех пор как я в училище, никогда еще не было за такой короткий срок столько происшествий. Сперва накрывают Каву с билетами по химии, судят его, срывают с него нашивки. Наверное, он уже в своем краю, бедняга, с этими дикарями. Никого еще не исключали из нашего взвода, а тут нам не повезло, а уж если не повезет, так надолго, как говорит моя мать, и, видать, она права. Потом Холуй. Собачья судьба – мало того, что получил пулю в затылок, вдобавок еще черт его знает сколько раз оперировали, да и умер так, что хуже некуда. Ребята, конечно, делают вид, что им все нипочем, но я-то вижу – они переживают. Пройдет время, и все пойдет по-старому, но сейчас они какие-то не такие, это сразу видно. Например, Писатель – другим человеком стал, ходит как пришибленный, никто к нему и не цепляется, не пристает, будто так и надо. Он все больше теперь молчит. Вот уже четыре дня, как его дружка похоронили, можно бы прийти в себя, а он все хуже и хуже. Когда я увидел, как он у гроба стоит, подумал: „Совсем извелся от горя". И то сказать: дружками были. Кажется, он один дружил с Холуем, то есть с Араной, во всем училище. Да и то в последнее время. Раньше Писатель тоже его тиранил, не хуже Других. И что это вдруг они так снюхались, водой не разольешь? Над ними здорово потешались, Кудрявый говорил Холую: „Что, нашел себе ухажера?" Не в бровь, а в глаз попал: Холуй так и вцепился Писателю в штаны, глаз с него не сводил, ходил за ним повсюду и шептался, чтобы никто не слышал. Отойдут подальше, на середину луга – и беседуют. И Писатель его защищал, когда к нему цеплялись. Только не напрямик, не так он прост. Кто-нибудь пристанет к Холую, а Писатель тут как тут – когда съязвит, над кем пошутит, и почти всегда брал верх – язык чесать он мастак. А теперь не водится ни с кем и не шутит, бродит один – и все сонный какой-то. По нему это здорово заметно – раньше, бывало, только и смотрит, как бы нашкодить. А уж если сцепится с кем – послушать одно удовольствие. Да, умел он язвить, умел потешать народ, и меня донимал не раз, так и подмывало разбить ему рыло.