Кто бы мог подумать, что Грозовский – мачо, красавец, плейбой! – будет послушно пить валерьянку?! Ольга улыбнулась, отмела мысль о сигарете и плавно тронулась с места.

Надя уехала в свой родной город – это и ежу понятно.

Вот вернется, и Ольга голову оторвет подруге жизни за то, что ничего ей не сказала. Не выдала бы Ольга Димке ее секрет, или…

Конечно бы, выдала, услышав его севший от горя голос.

Значит, правильно, что не сказала. Грозовского страдания украшают… Человеком делают его эти страдания. Тонким, умным и любящим.

Кто бы мог подумать…

Анна Степановна смотрела, как Надя моет посуду, и противоречивые чувства терзали ее. Вроде и ничего девка – тихая, работящая, но какой-то гонор скрытый имеется. Гонор и злость. Вот моет посуду, а Анна Степановна будто виноватой себя чувствует, что домашней работой ее загрузила. То есть она ТАК моет, что Анне Степановне неудобно. А чего ради-то?!

Лишний рот, нахлебница, подкидыш великовозрастный…

Если б не Паша, близко бы на порог ее не пустила. Не стала Надежда сына разборками по этому ДТП мучить – спасибо огромное и до свидания.

Но «до свидания» не получилось – видела Анна Степановна, что Пашке Надя нравится. Глаза у него горят, домой как на крыльях летит, голос дрожит, когда он к ней обращается…

Видела это Анна Степановна и терпела. И уговаривала себя – ничего вроде бы девка, к работе привычная, тихая, а то, что гонор внутри сидит, так выбьем. Как только он на свет божий попросится, мы этот гонор по носу-то и щелкнем. Кто ты тут такая?!

Нахлебница.

– А вот еще кино такое шло, хорошее, не то, что нынче показывают, – завела она разговор на нейтральную тему. – «Дело Румянцева». Не смотрела?

– Не помню, Анна Степановна.

Вот он, гонор-то, опять – вроде вежливо ответила, а звучит как «отвяжись».

– Да ты зови меня теть Нюрой, чего уж там… В том кино еще песня такая была, про домино. Как же она пелась-то… Забыла. Жалко. Так вот, там, в кино, тоже молодой человек на машине сбил… Ты эту кастрюльку порошочком, порошочком… Ага, вот так. Сбил, значит, вот как тебя, не до смерти. А потом и женился на ней через это… – Анна Степановна замолчала, ожидая, что скажет Надежда, но та молча терла «порошочком» кастрюлю. А может, она в Пашу уже влюблена как кошка и боится теперь, что он на ней не женится? Пашка-то завидный жених – зарплата, карьера, внешность…

– Ох, Пашка у меня такой тихий! Скромный! Баб боится. – Анна Степановна рассмеялась. – А уж кому он достанется, та век не нарадуется! И зарплату всю в дом до копеечки, и не пьющий… – Анна Степановна опять замолчала, но Надежда снова ничего не ответила – точно хочет Пашку захомутать и выдать это боится!

– И собой видный… Ты-то ему вроде глянулась, а он тебе как? – Анна Степановна вдруг подумала, что если гонор скрытный на корню зарубить, то невестка из Нади будет отличная. И мамаша неплохая – вон сноровистая какая и крепкая – кровь с молоком. – Все не женится он никак, а я уже старая, мне внуков понянчить охота.

– А вот внуков я вам обещаю, теть Нюра, – Надя повернулась к ней лицом, посмотрела в глаза. – Я на третьем месяце, так что внуки скоро будут.

Вот так поворот…

Сердце у Анны Степановны ухнуло куда-то в желудок и заколотилось там.

Подкидыш в квадрате…

А Пашка-то, поди, ни сном ни духом, что чужого ребенка растить придется.

– Ты блюдечки отдельно на полочку ставь, а чашки вон в тот шкафчик.

Поджав губы, Анна Степановна вышла из кухни.

Она все поняла – не гонор это и не злость, а третий месяц. Скоро есть за троих начнет гостья непрошеная.

А как соседям живот ее скоропалительный объяснить?! Пронюхают ведь, что не от Пашки…

Анна Степановна накапала себе корвалола и пустырника в один стакан, выпила. Сердце не унималось.

Она включила телевизор.

И зачем она призналась его мамаше в своей беременности?

Сейчас выпнет взашей на улицу без денег, без документов, в пиджаке, у которого грубый ручной шов через всю спину…

Надя зашла в ванную, умылась холодной водой.

Не может быть, чтобы ей совсем некуда было идти. Бред какой-то – сидеть в этой квартире и делать всю домашнюю работу за кусок хлеба, тарелку супа, крышу над головой, да, и еще – за перспективу выйти замуж за бравого милицейского лейтенанта.

Кажется, даже беременность не отпугнет Пашу, а значит, и его мать. Наоборот – найдут в этом плюсы. Мол, мы тебя на помойке с пузом нашли, ты теперь всем нам обязана.

Надя заглянула в комнату. Пахло лекарствами. Анна Степановна сидела перед телевизором и с отсутствующим видом смотрела выпуск новостей.

– Можно мне позвонить? – спросила Надя.

– Чего ж нельзя-то, звони, – не оборачиваясь, ответила мамаша.

Что ж мы, не люди, прочиталось в ее словах. Ешь, мойся, стирай, звони. А мы все оплатим, куда ж деваться…

Надя подошла к телефону, взяла трубку и замерла.

Звонить Ольге почему-то было страшно. Словно прыгать в холодную воду. А вдруг этот кошмар продолжится?

Вдруг ее не только Димка разлюбил, но и лучшая подруга…

Нет, предательство – это не про Ольгу. И равнодушие тоже не про нее.

Надя решительно набрала номер.

– Але, – ответил незнакомый женский голос.

– Ольгу… Ольгу Михайловну, пожалуйста…

– Нет ее.

– А когда будет?

– Мне не докладывают. Будет когда-нибудь.

– А кто это?

– Няня.

– А это я… Ну, я приходила, помнишь? Подруга ее. Ты ей передала?

В трубке что-то зашуршало – конфету, что ли, разворачивает?!

– А как же! Конечно, передала, – с набитым ртом ответила няня.

– И что? Что она?!

– Да ничего… – послышался плач Петьки, и няня запричитала: – Ах ты, зайчик мой, ах, маленький… И не звоните больше сюда!

– Это Ольга так сказала?

– А кто же еще? Не плачь, не плачь, мой золотой…

Надя положила трубку на рычаг.

«Ты Ольгу не знаешь, людям свойственно меняться», – кажется, так говорила Дарья.

В коридор выглянула мамаша.

– Что это ты такая перевернутая?

– Что? – не поняла Надя.

– Я говорю, с лица ты вся бледная. Помер, что ли, кто?

– Можно и так сказать…

Захотелось повеситься. Но соленых огурцов захотелось больше.

Надя пошла на кухню, достала из холодильника банку и прямо рукой выудила из рассола огурец.