Когда с шоссе № 12 подмигнули хвостовые огни машины Фрэнка, а к Шепу вернулась способность соображать, он понял, что поддерживает Эйприл под изящный локоток и они возвращаются к «Хижине», где теперь пульсировал ритм медленного сентиментального вальса. Никакие преступные фантазии не могли измыслить лучшего способа остаться с ней наедине, и самое смешное, что он не приложил к этому ни малейших усилий, все получилось благодаря единственно разумному… Стоп, погодите! Они уже поднимались по ступеням в красно-синих бликах, а хмельной мозг все еще бился над закавыкой. Минуточку… ведь она могла сама отвезти Милли, а Фрэнка оставить здесь. Разве это не разумный вариант?

Когда Шеп справился с логической задачей, они уже были в зале; Эйприл повернулась к нему, уткнув серьезный взгляд в лацкан его пиджака, и не оставалось ничего другого, как, легко обняв ее за талию, влиться в танец. Если спросить, нарочно ли она это сделала, выставишь себя дураком, а если самому предположить умысел, можно оказаться полным идиотом. Пальцы Шепа робко скользнули к ее копчику, горячая щека прижалась к ее волосам, и он поплыл в музыке, преисполненный смиренной благодарности за то, что это произошло, не важно, как и почему.

Все было как прошлым летом, но только гораздо, гораздо лучше. Во-первых, тогда она перепила, и, сколько бы он ее ни мял и ни тискал, было ясно, что это улица с односторонним движением: Эйприл так окосела, что даже не понимала, как много ему позволяет, и, откидывая голову, безостановочно балаболила, словно они сидели за карточным столом, а не прижимались друг к другу всем телом. Нынче же она была трезвая и почти не говорила; казалось, она все чувствует наравне с ним и откликается на малейшее прикосновение, уступая и противясь робким ласкам его пальцев, отчего сердце грозило вот-вот разорваться.

— Выпить хочешь?

— Давай.

У стойки с завсегдатаями они смущенно прикладывались к стаканам и дымили сигаретами, но Шеп не знал, о чем говорить. Он потел и чувствовал себя неумехой-девственником, который на первом в жизни свидании сгорает от затаенного желания.

— Пойду гляну, что там с машиной, — наконец грубовато выдавил Шеп.

Он загадал: если Эйприл подаст хоть малейший намек — ну, там, улыбнется и скажет: «Что за спешка?» — или что-нибудь в этом роде, он забудет обо всем на свете — о жене, о страхе — и добьется своего.

Однако в ее серых глазах не читалось никакого намека, но лишь усталость вежливой молодой матери провинциального семейства, которой засидевшиеся гости не дают отойти ко сну.

— Конечно, — сказала она. — Иди глянь.

Споткнувшись на деревянных ступеньках, Шеп сошел в темноту и яростно захрустел гравием, опутанный, точно канатами, благовидностью, предсказуемостью и обычностью дальнейших событий. Ничего не будет. Ну и черт с ней! Сидела бы себе дома! Мотала бы с глаз долой в свою Европу, да чтоб там и сдохла! На хрен все эти муки и сопливые полоумные бредни о «влюбленности»! На хрен эту «любовь» и все остальные лживые, зряшные, паскудные чувства! У последнего ряда машин он вдруг ослаб в коленях и мысленно взмолился: «Господи, сделай так, чтобы эти придурки еще не уехали!»

Они не уехали. Чужие машины и дерево были на месте. Его мотнуло, в глазах поплыли огни вывески, и он едва не грохнулся наземь. Перебрал. Последний стакан был… Уф! Изнутри накатывало, и он сообразил, что сблюет, если не остановит кружение огней. Высоко вскидывая колени и вспарывая кулаками воздух, Шеп начал резвый бег на месте, который завершил на счете «сто», после чего сделал несколько глубоких вдохов, и тогда огни замерли. Оклемавшись, он направился к ресторану, где квартет наяривал собственную кондовую обработку какой-то старинной джазовой вещицы — играли то ли «Полуденный блюз»,[39]то ли «Нитку жемчуга» или что-то в этом роде, всегда пробуждавшее воспоминания об учебке.

Эйприл перебралась в темную, обитую кожзаменителем кабинку; вытянувшись на продавленном сиденье, сквозь табачный дым она высматривала Шепа и встретила его легкой улыбкой.

— Все так же, — сказал он.

— Ну и ладно. Я не прочь посидеть еще минутку. А ты как?

Хотелось плюхнуться рядом и ткнуться головой в ее колени, но Шеп осмелился лишь сесть как можно ближе. Из картонной книжицы он выдрал спичку и стал лущить ее в пепельницу, сосредоточенно хмурясь, точно часовщик за работой.

Слегка покачивая головой в такт мелодии, Эйприл смотрела в марево зала.

— В людях нашего возраста такая музыка должна пробуждать ностальгические воспоминания, — сказала она. — В тебе пробуждает?

— Не знаю. Пожалуй, нет.

— И во мне — нет. Хотелось бы, но не пробуждает. Ей полагается напомнить обо всех твоих бесшабашных юношеских увлечениях, да вот беда, их просто не было. Мое первое настоящее свидание состоялось после войны, но тогда уже никто не играл такую музыку, а если даже играли, я ее не замечала, потому что изо всех сил старалась выглядеть пресыщенной жизнью. Проморгала всю эпоху свингующих биг-бендов. Джиттербаг.[40]Кекуок.[41]Или нет, кекуок был раньше? Кажется, по нему сходили с ума, когда я была классе в шестом. Однако помню, как исписывала обложки учебников именами Арти Шоу[42]и Бенни Гудмана, хотя не очень представляла, кто они такие. Но так делали старшеклассницы, и это выглядело очень стильно, вроде капель маникюрного лака на щиколотках, чтоб не сползали форменные белые носочки. Боже, как я мечтала, чтобы мне поскорее было семнадцать! Я смотрела на старшеклассниц, которые после уроков уезжали в машинах своих мальчиков, и была абсолютно уверена, что у них на все есть ответы.

Шеп видел только ее лицо, все остальное расплывалось. Не важно, о чем она говорит, плевать, что она беседует скорее с собой.

— Когда мне исполнилось семнадцать, я уже торчала в очень строгом пансионе и джиттербаг могла отплясывать только с другой девочкой. На ее старом патефоне мы крутили пластинки Глена Миллера и часами танцевали. Вот и все, что напоминает эта музыка: пропахшая потом раздевалка, в ужасном спортивном костюме я скачу в танце и убеждена, что жизнь прошла мимо.

— Трудно поверить.

— Во что?

— Что за все время у тебя не было свиданий или чего-нибудь такого.