И неофициальной программы, и свободного времени после презентации хватало. В конечном итоге, главным образом только свободное время и было. Что делать? В Суоменлинне побывать уже успели. Я обратился к друзьям и выслушал предложения. Программу на один вечер Алпи Руути захотел взять на свой счет. Алпи входил в нашу шайку так же, как Эрно Паасилинна, который тогда не смог прийти, потому что было достаточно много работы в Хямеэнлинне: он отделывал свой эпос «Печенга». Алпи понравились и Ээту, и Чиж, и он пригласил всю компанию на свою лодку. Кататься на лодке было у Алпи самым любимым занятием; машину он водить не умел, а лодка и ее мотор проблем не доставляли. Проблемы подстерегали с другой стороны, потому что лодка, которая стояла на приколе у берега на мысе Кайсаниеми, была самой настоящей, то есть старой рыбацкой деревянной посудиной, частично крытой.

Веселая компания вполне в ней поместилась, и пива взяли в пределах меры, определенной самими для себя. А когда позднее был установлен предел промилле для мореплавателя, выпили в море «требуемые законом промилле», разумеется, следуя прибаутке Ларвы. К счастью, ничего не случилось. Бывает у людей и счастье, его только не всегда замечаешь.

Уже стояла осень, до сих пор хорошо помню тот вечер. Наступала ночь, тихая, бархатно-мягкая, и темнота опустилась неожиданно рано. Мы сидели в лодке и говорили, говорили. Помню звезды на небе и отблески в море, сверкание огней на черной морской глади. И помню Алпи, голос которого перекрывал даже треск старого мотора. Ээту, охваченный изумлением, слушал в переводе Мартти рассказ Алпи о том, как однажды он шел один на своей лодке, упал в воду, и ему пришлось вплавь догонять свое медленно уходящее судно, потому что он сразу понял, что до берега ему не доплыть. Напряжение было ужасное. Но Алпи тем не менее все еще сидел у руля, самый что ни на есть живой. Лодка, сотрясаясь, шла вперед, Алпи управлял ею в старой шкиперской фуражке и с банкой пива в руке. Он был самим собой — крупный, с тонким умом, словоохотливый и точный, хельсинкец до мозга костей, из района Каллио родом, с которым никто никогда ничего не сможет поделать!

Добрались обратно. Лодка была поставлена на прикол у берега, и мы посидели в ней некоторое время, пока не допили все пиво. А потом опять отправились в путь. Теперь мы шли на огни бара при гостинице «Сеурахуонэ», хотя Алпи хотелось уже тогда на другую сторону залива, где находились рестораны для рабочих и нынешняя «Юттутупа». Когда Алпо потом разбил паралич и он уже только частично оправился от этого удара судьбы, именно этот ресторан принимал его со всем пиететом, вплоть до самого конца. Хотя многие начали избегать этого неудобного в общении, невнятно говорящего и медленно передвигающегося с палочкой (хотя и по-прежнему очень умного и славного) человека. «Юттутупа», то есть ее персонал, были одними из тех немногих, кто не оттолкнул его. Я думаю об этом с теплом.

Но о таком его будущем мы не подозревали да и не поверили бы в это тогда. Сильный человек вечен! Ээту и Алпи поклялись в вечной дружбе, а потом Алпи и Чиж, и все трое говорили на языке, который тогда еще был таким настоящим и возможным: безмолвном сленге дружбы и общности. Рукопожатия, хлопание по плечам. «Ладно, проваливай к коровам со своими телячьими нежностями», «хорошо, пахни плохо», как, бывало, всегда говорил Алпи, когда наступал сентиментальный момент.

Эта дружба все выдержит. И выдержала. «Скажи ему, Гайну», — начинал Алпи, когда обращался ко мне и рассказывал басовитым голосом какую-нибудь из своих историй, а затем я или Мартти должны были переводить. Эдуард отвечал по своему обыкновению, говорил на своем быстром русском, который можно было понять только интуитивно. «Что-что, как-как?» — все время приходилось переспрашивать мне. И Эдуард пытался говорить медленнее. А что мог человек поделать со своей натурой? Тем не менее Эдуарду было хорошо, ведь он был уже верным другом Финляндии и привык к нам, тихим, но надежным чудикам, как, возможно, ему казалось.

Чиж тоже безмерно полюбил Финляндию. Дошло даже до того, что когда Мартти перевел для него афоризмы Самули Паронена, они стали его путеводными ориентирами. Чиж увез афоризмы с собой в Москву, где их декламировали в клубе афористов и, насколько я помню, даже напечатали в каком-то журнальчике.

— Паронен — мой учитель, — по-прежнему говорил Чиж, когда мы встретились в Москве в 2005-м.

Чиж уже перенес инфаркт, и второй, но упорно держался за этот мир и увлекался, как раньше. Морщины на лице с годами стали глубже, но в бороздах серьезности проглядывали морщины радости, и горел огонь духа: «Мир — это слово». К этой фразе нужно добавить и ту вескость и глубокое спокойствие, с которыми Чиж произносит это название книги афоризмов Паронена.

Чиж всегда оставался самим собой, искренней душой. «Оставайся в живых, все остальное мы можем тебе купить!» — этому грузинскому тосту научил меня именно он.

Чиж тоже написал мне несколько писем, и в письме начала 80-х годов я нахожу краткую и приятельскую характеристику нашего друга Эдуарда:

«Эдика я почти не вижу, он постоянно возится то с литературой, то с телевидением, то с семейными делами — ты же знаешь его. А если заглянет, так только на две минуты: «Привет, Чиж! Мне сейчас опять надо бежать!»

В Финляндии приятели, однако, держались вместе. Все-таки у ключа от номера в «Сеурахуонэ» был и свой недостаток. Ведь мы, хозяева, его использовали, потому что хотели предложить гостям лучшее, что имелось в доме: лососину, оленину, форшмак и икру, например. Ээту всегда послушно ел все предложенное, пока, несколько лет спустя, когда однажды мы спросили, чего ему в самом деле хочется, он сначала помолчал, но затем набрался храбрости и сказал: «Сосиски, можно ли их, обычные сосиски? И жареной картошки». Я спросил у старшей официантки Тойни, может ли кухня поджарить сосиски, — вспоминаю ее всегда мягко улыбающееся лицо, как только подумаю, — и добрая Тойни сразу же отправилась на кухню спросить.

— Нет, — посетовала она, вернувшись.

— А ведь магазин в вокзальном туннеле еще открыт? Тогда он был открыт, работал до десяти вечера. Тут же в гостинице есть мальчик на побегушках?

— Найдется.

И вот мальчику на побегушках пришлось отправиться в магазин купить сосисок. А потом Ээту получил наконец те полуфабрикаты, которые годами тайно и тихо вожделел в Финляндии вместо форели, и оленины, и прочих деликатесов: самую жирную в мире и вредную для здоровья домашнюю еду; кажется, в ней в довершение ко всему, словно саван, расплылась и яичница. Но наконец-то Эдуард ел то, что действительно любил, и трапезничал он с большим аппетитом, в окружении благоговейной и ничем не нарушаемой тишины.

Но до этого еще должно было пройти время. Сейчас гость делал то, что хотели хозяева, и ел те особые деликатесы, которые ему подносили. То, что было угодно тогда хозяевам, стоило недешево. Когда пришел счет за гостиницу, отдел детской книги не улыбался. «Хавико Павико», как Эдуард называл в своих письмах Пааво Хаавикко, закатил мне настоящий выговор, перебирая на столе счета за гостиницу и питание. Марье Кемппинен счета не понравились, и она отнесла их нашему шефу.