— Сказывают, что злобный пес и господина грызет, — тихонько заметил священник. — Заехал ты околицей, боярин, да не в те ворота. Ну да господь с вами со всеми. — И, перекрестив собравшихся, молча повернулся и вышел.

Воцарилась тишина, тягостная и незримо давящая на всех присутствующих.

— Напрасно ты так, Никита Романович, — сказал с упреком Морозов, у которого вновь неожиданно прорезался слух.

Воротынский кашлянул.

— Я так мыслю, Данило Романович, — обратился он к старшему из братьев, — что ныне мы ни к чему хорошему уже не придем. Посему лучше бы нам всем собраться к завтрему. Опять же, может, и надобность в подписях отпадет, — добавил он подумав.

— То есть как отпадет? — возмутился Данило Романович.

— А так, что государю полегчает, — невозмутимо пояснил Палецкий. — Али вы, Захарьины, его вовсе к покойникам причислили? — поинтересовался он с ехидцей.

Тот не нашелся что сказать, пробормотал под нос что-то невразумительное и тоже пошел восвояси, сопровождаемый братом.

А Иван Шереметев, глядя ему вслед, задумчиво произнес:

— Дураков не сеют, не жнут — они сами родятся.

На следующий день действительно все вышло гораздо спокойнее. Дьяк Иван Висковатый держал крест, а князь Владимир Воротынский встал подле него. Вид у них был суровый и скорбный, потому что последние вести гласили, что Иоанн, которому стало еще хуже, навряд ли дотянет до завтрашнего утра.

Поначалу, правда, и тут были у некоторых попытки уклониться. Так князь Иван Пронский-Турунтай, искоса посмотрев на Воротынского, сказал с усмешкой:

— Ишь как времена меняются. Отец твой, да и ты сам были, как мне помнится, первыми изменниками после кончины великого князя Василия Иоанновича, а теперь ты приводишь нас к святому кресту.

Если бы возникла перепалка, которая, в свою очередь, легко могла превратиться и в потасовку, на что и рассчитывал Пронский, то о подписании листов можно было бы забыть и сегодня. Но Воротынский все испортил. Он только побледнел лицом, до крови прикусил нижнюю губу, но сумел не просто сдержаться, но даже не повысить голоса, спокойно ответив:

— Считай, князь, что я изменник. Но ты-то праведен. Потому и верю, что ты все подпишешь, как это сделал я. Или ты мыслишь, что ныне твоя очередь изменять подошла?

Турунтай замешкался, после чего, тяжело вздохнув, шагнул к столу…

А к вечеру, когда уже все затихло, двое дюжих холопов внесли на руках князя Дмитрия Курлятева, который все эти дни не появлялся в палатах под предлогом болезни. Подписал и он. Чуть позже появился и еще один больной — казначей Никита Фуников. Он тоже изъявил желание подписать.

На глазах теряя одного своего сторонника за другим, князь Владимир ошарашенно смотрел, как все они присягали на верность Димитрию. Оставшись в одиночестве, Старицкий тоже было шагнул к кресту, послушно поцеловал массивное золотое распятье, подался к столу и уже взял в руки перо, но лист, лежащий перед ним, словно по мановению волшебной палочки, тут же исчез. Он поднял голову и увидел, как князь Воротынский кладет перед ним иной.

— Тебе, Владимир Андреевич, наособицу подготовили, — пояснил он.

Старицкий вчитался в текст. В нем говорилось, что тот обязуется сей клятвенною грамотой даже не помышлять о царстве и в случае кончины государя Иоанна Васильевича повиноваться его сыну Димитрию Иоанновичу как единственному законному наследнику.

— Негоже так-то, — сварливо заметил Старицкий. — А ежели что с самим Димитрием случится, мне и тогда не помышлять?

— Всякое может случиться — это ты верно заметил, князь, — кротко ответил Висковатый. — Одначе коль не будет в живых тех, кто в грамотке сей поименован, то, стало быть, и она сама силу утратит. Посему подписывай смело.

Однако дело было еще не завершено. Чтобы сын и самый неподходящий момент не проявил слабость, поддавшись на сладкоречивые посулы или испугавшись откровенных угроз, Ефросинья Андреевна, как заботливая мать, княжескую печать, без которой подпись Владимира была бы недействительна, держала дома. Посему пришлось ехать к Старицким. Там тоже пришлось попотеть. Лишь после того, как упрямой княгине дали понять, что все равно у нее ничего не выйдет, она со вздохом приложила ее к листу, правда, при этом, предвосхищая иезуитов, тут же многозначительно заявила:

— Что значит присяга невольная? Да ничего — пустое место.

Но что бы она ни говорила, а сторонникам малолетнего Димитрия можно было разъезжаться по домам и смело торжествовать победу.

Тихо стало в Кремле. Даже возле опочивальни царя лишь два скучающих стрельца — и все, более ни души. Внутри тоже один Люев, который должен был дежурить эту ночь у изголовья больного. Феофил, которому предстояло сменить его поутру, уже хотел было прилечь в небольшой светелке, находившейся почти рядом, как вдруг дверь скрипнула, слегка приоткрывшись, и в нее проскользнула маленькая старушонка, ветхая летами…

Феофил сразу узнал вошедшую.

— Передай Анастасии Романовне, что государь может не дожить до утра, — произнес он — в отличие от Люева он достаточно хорошо освоил русский язык и говорил на нем почти чисто — разве что с некоторым легким акцентом.

Та молча кивнула и тут же шмыгнула обратно, так и не сказав ни слова. Ей было не до того. Анастасия еще утром, вытирая слезы, решительно заявила Степаниде:

— Ежели к вечеру не полегчает — пойдем.

Ей было до жути страшно соглашаться. Воображение рисовало перед богобоязненной царицей один страх за другим. А вдруг она на подходе к ведьминому жилью наступит али перешагнет через какой-нибудь наговорный сучок?! А если коснется какой-то нашептанной соломинки с ее крыши или просто ветерок от дьявольского дыхания снесет ей на плечо проклятую ведьмой сухую ветку — и что тогда?!

К тому же чувствовала Анастасия, что мамка в своих рассказах о сестре чего-то упорно недоговаривает. Да, она верила, что бабка Степанида искренне хочет ей помочь — это тоже чувствовалось ею, но и всей правды старуха тоже не выкладывала. Почему? Значит, боялась напугать. Вот и получалось, что идти к ее сестре означает неминуемо загубить свою христианскую душу.

Но и не идти было нельзя. Тогда выходило, что надо готовиться к похоронам, а этого она не то что представить — подумать на миг о том опасалась. А вдруг сбудется?! Тогда и ей не жить.

Вот и выходило — либо тело губить, либо душу. Но тело точно умрет, а душа — под вопросом. И добро бы одно ее тело — тут бы она и не колебалась, смирилась перед неизбежным. Беда в том, что не станет ее любимого. К тому же как знать — может, и впрямь не потребует старуха ее души. И впрямь — зачем она ей? Пускай сестра ее мамки на самом деле ведьма, но не дьявол же? Словом, согласилась.

Теперь, после такого ответа лекаря, предстояло поразмыслить, как незамеченными выйти и вернуться обратно. Спустя пару часов, когда стали дремать даже привалившиеся к двери царской опочивальни стрельцы, две темные тени — одна побольше, а другая совсем маленькая — неслышно покинули женскую половину терема и укромными переходами двинулись к выходу. Вдогон им грохотал лишь могучий храп нянек, мамок и кормилиц — сонное зелье, подсыпанное Степанидой в сбитень, действовало надежно.