– Дима, у меня есть версия по поводу убийства...

– Да? – Он как-то трепетно оживляется, подтягивается, выжимает из головы лишнюю тяжесть.

– Захар или Малышева. Кто-то из них.

– Почему? – И Дима снова сникает, словно версия моя кажется ему совсем никудышной.

– А что тебе не нравится? Почему ты думаешь, что они не могли?

– Ну...– он вяло пожимает плечами,– просто как-то не вяжется. Вот и все.

– С Малышевой, согласна, не вяжется. Хотя оттаскала же она за лохмы Лапулю... А Захар мог.

– Ну пусть будет Захар.– Дима соглашается с таким видом, с каким родители говорят «ладно» капризному ребенку – лишь бы отстал. Мне этого мало. Мне хочется, чтобы он верил мне.

– Он был здесь тем вечером. Помнишь, они оставались писать подводки к рекламной программе? И никто не может с уверенностью сказать, что Захар уходил. А Сенька видел свет из-под его двери – в час ночи. Эдик тогда был еще жив. Но как раз после этого Эдик поднялся на четвертый этаж с пачкой денег в руке, и Захар вполне мог увидеть ее и вспомнить о долге. Он дождался, пока Малышева уйдет, заманил Эдика сюда и...

– Нормальная версия,– согласно кивает головой Димка.– Думаю, на ней стоит остановиться.

– Ты издеваешься?

– Нет, почему? Правда: скорее всего, так и было. Все, ты молодец.

– Тогда надо, наверное, звонить...

– Куда?

– Следователю. У меня где-то записан его телефон.

– И что ты ему скажешь?

– Все это. То же, что и тебе.

– Но это же...

– Что?!

– Несерьезно.

– Ты все же издеваешься,– я начинаю звереть.– Зачем тогда говорить, что моя версия – хорошая?

– Потому что, Оксанка, когда-нибудь надо и остановиться. Отдыхай. Хватит играть в казаки-разбойники.

– А раньше ты мне помогал.

– Раньше... Раньше настроение было другое. Но я готов помочь и сейчас – если что-то надо.

– Дима, как ты не понимаешь! – Я говорю отчаянно, ведь Дима, хоть и по старой памяти, единственный человек, на которого я могу положиться.– Мне важно знать. А когда я узнаю, важно убрать человека отсюда. Чтобы его не было. Чтобы я, зная, кто это сделал, не шарахалась от него в коридоре, понимаешь?

– Оксана.– Дима встает из-за стола, подходит ко мне и кладет на мои плечи ладони – старым, нежным движением.– Но как мы можем что-то доказать?

– Можем. Если Малышева в ту ночь видела Захара, то это уже можно будет предъявить.

– Так она тебе и скажет. Тем более, если сама замешана.

– Давай хотя бы попробуем...

Дима исчезает, и я так и не могу понять, сказал он мне «да» или «нет». Набиваю подводку и устную, возвращаюсь в кабинет. Здесь опять никого: в нашем маленьком офисе люди имеют обыкновение находиться на работе и оставаться невидимыми, отыскиваясь порой в самых странных местах. Лехино кресло в монтажке пусто. Данка оставила своим заместителем белую кофту на крупных пуговицах. Вместо девчонок – распечатанные тексты сюжетов, блокноты, исписанные неряшливыми крупными буквами, возле них – ручки, готовые снова писать, так что даже кажется: дотронься до листков, и они окажутся теплыми, нагретыми отчаянной скорописью.

Люблю офис таким: тихим, наполненным живыми тенями. Окно в стене – как картина, и яркий желтый свет потолочной лампы высвечивает белые стены, делая их похожими на золоченую рамку. Снег там, на картине, уже не идет. Солнце только что закатилось, и небо из последних сил сохраняет синий, стремительно темнеющий оттенок. И только последнее, уходящее за горизонт облако совершенно бело, и непонятно, отчего так может быть.

Но, глядя на это облако, я надеюсь, что погода завтра будет хорошей.

30 января, понедельник

Я трушу, отчаянно трушу идти к Малышевой. За выходные многое перегорело, и мне уже не хочется устанавливать истину. Но Димин скепсис белеет в моей голове, словно облако на фоне вечернего неба.

Мы стучимся в темно-коричневую дверь с зеленой табличкой «Главный редактор» и сразу входим. Малышева, скучая, стоит у окна. Перед ней – острие сосульки, длинной, по форме напоминающей остро отточенный меч. Я видела эту сосульку с улицы: там, на фоне высокой кирпичной стены, среди других свисающих с крыши сосулек, она выглядит как самая длинная прядь седой лохматой бороды.

Малышева смотрит сквозь нее на улицу, на проезжающий мимо троллейбус и вздрагивает, когда мы входим, словно не слышала стука.

– Привет,– удивляется она.

– Привет.

Кабинет у Малышевой большой. У дальней стены – пара шкафов, заполненных редкими бумагами, и редакторский стол. Остальное пространство пусто, занято лишь ковролином, напоминающим летнюю, уставшую зеленеть траву, и только вешалка у двери скрывается за длинным пальто, словно готовясь выпрыгнуть из засады.

– Мы зашли спросить...

– Да,– Малышева садится за стол, хватается за паркеровскую ручку и быстро лепит на лице рабочее выражение, готовится решать стандартные телепроблемы.

– О той ночи, когда умер Эдик.

– Что? – Малышева вздрагивает и резко отбрасывает от себя паркер. Кружась, как юла, он скользит по столу и скрывается в траве ковра возле самой ножки.

– Я знаю, что ты была в офисе. И про драку с Лапулей. С Ольгой.

Малышева мрачнеет. Пальцы ее начинают барабанить по столу, выбивая нервный, ломаный ритм.

– Это мое личное дело. И шпионство тебя, Оксана, не красит. Все? Еще есть вопросы?

– Лера, мне просто нужно узнать, кто его убил.

– Не я.

– Да ты что, я тебя и не...

– Выйдите вон.

Ее тон – резкий и повелительный – зомбирует меня, заставляет слушаться. Мы выходим из кабинета, и Дима, раздраженный этим тупым разговором, отчитывает меня:

– Ну. И что? Что это было? Ты это хотела услышать? Все. Хватит. Наигрались.

Я молчу, словно опоздавшая на урок школьница. В голове крутится мысль о неиспользованной схеме шантажа: я ведь хотела припугнуть Малышеву тем, что, если она не станет рассказывать, я стукну виталевскому адвокату, и он не оставит от нее живого места в стараниях защитить своего безвинного клиента. Но я не смогла.

Дима уходит, тускло сияя синтетикой своего пуховика. Я остаюсь одна у двери малышевского кабинета, лицом к двери Захара. Слышу ритмичные сигналы чьего-то далекого мобильника. Они раздражающе долгие, словно кто-то упорный все не теряет надежды дозвониться. Потом понимаю, что это не мобильник: там, за дверью, задыхаясь и всхлипывая, глухо рыдает Малышева.

Я снова вхожу, на сей раз одна, и едва не сталкиваюсь с ней грудь с грудью. Рука ее протянута к замку, чтобы защелкнуть его, не пустить в кабинет нечаянных свидетелей ее слез.