ДОН АМИНАЛО

Дамы на Парнасе

Из альбома почтительных пародий

1. Любовь Столица

Носовым покрою платом

Темно-русую косу,

Пойло ласковым телятам

Самолично отнесу.

Золотую вылью юшку

В заржавелое ведро.

Встречу милого Ванюшку,

Дам ногою под бедро.

Разлюбезный обернется

И почешет, где болит;

Улыбнется, изогнется,

На солому повалит.

И, расцветшая Раиня,

Я услышу над собой:

— Не зевай, моя разиня,

В этот вечер голубой!..

2. Анна Ахматова

Ах! Я знаю любви настоящей разгадку,

Знаю силу тоски.

— «Я на правую руку надела перчатку

С левой руки!..»

Я пленилась вчера королем сероглазым

И вошла в кабинет.

Мне казалось, по острым, изысканным фразам.

Что любимый — эстет.

Но теперь, уступивши мужскому насилью.

Я скорблю глубоко!..

…Я на бедные ножки надела мантилью,

А на плечи — трико…

3. Мариэтта Шагинян

Объята сном Нахичевань.

На небе — звезды, как фисташки.

В древесных листьев прячась ткань,

Заснули маленькие пташки.

Приди, продлись, любви обман,

Лобзаньем долгим на ресницах.

Каталикосы всех армян

Недвижно спят в своих гробницах.

Никто не сможет услыхать.

До всхода солнца на востоке.

Когда ты будешь целовать

Мои пылающие щеки!..

«Новый Сатирикон», 1916, № 37

О птицах

Одно в этом мире для меня несомненно:

Погубили нас — птицы.

Буревестники. Чайки. Соколы и вороны. Петухи, поющие перед зарей. Несуществующие, самым бесстыдным образом выдуманные альбатросы. Реющие, непременно реющие, кречеты. Умирающие лебеди. Злые коршуны и сизые голуби. И наконец, раненые горные орлы: царственные, гордые и непримиримые.

Сижу за решеткой, в темнице сырой.

Вскормленный на воле орел молодой…

Что ж тут думать! Обнажили головы, тряхнули шевелюрами и потянулись к решетке: стройными колоннами, сомкнутыми рядами и всем обществом попечения о народной трезвости.

Впрочем, и время было такое, что ежели, скажем, гимназист четвертого класса от скарлатины умирал, то вся гимназия пела:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Очень уж были мы чуткие, да и от орлов как помешанные ходили.

Обитали орлы преимущественно на скалах и промышляли тем, что позволяли себя ранить: прямо в сердце или прямо в грудь и непременно стрелой.

В случаях особенно торжественных стрелы, по требованию публики, пропитывались смертельным ядом.

Этой подлости не выдерживали и самые закоснелые сердца.

Орел взмахивал могучими крыльями, ронял кровавые рубины в зеленый дол, описывал столько кругов, сколько ему полагалось, и… падал.

Нужно ли добавлять, что падал он не просто, а как подкошенный.

История с орлами продолжалась долго, и неизвестно, когда бы она кончилась, если бы не явился самый главный — с косым воротом и безумством храбрых.

Откашлялся и нижегородским баском грянул:

Над седой равниной моря…

Гордо реет буревестник.

Черной молнии подобный…

Все так и ахнули.

И действительно, птица — первый сорт, и реет, и взмывает, и, вообще, дело делает.

Пили мы калинкинское пиво, ездили на Воробьевы горы и, косясь на добродушных малиновых городовых, сладострастным шепотом декламировали:

Им, гагарам, недоступно

Наслажденье битвой жизни…

И, рыча, добавляли:

Гром ударов их пугает…

Но случилось так, что именно гагары-то и одолели.

Тогда вместо калинкинского пива стали употреблять раствор карболовой кислоты, цианистый калий, стреляли в собственный правый висок, оставляли на четырнадцати страницах письма к друзьям и говорили: нас не понимают, Европа — Марфа.

Вот в это-то самое время и явились: самый зловещий, какой только был от сотворения мира, Ворон и белая чайка, птица упадочная, непонятная, одинокая.

Ворон каркнул: «Never тоге!» — и сгинул.

Персонаж он был заграничный, обидчивый и для мелодекламации неподходящий.

Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру.

Девушки с надрывом, с поволокой в глазах, с неразгаданной тоской, девушки с орхидеями и с трагической улыбкой хрустели пальцами, скрещивали руки на худых коленях и говорили:

— Хочется сказки… Хочется ласки… Я — чайка.

Потом взяли и выдумали, что Комиссаржевская — чайка, и Гиппиус — чайка, и чуть ли не Максим Ковалевский — тоже чайка.

«Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.

Над озером бедная чайка летит…

А по совести сказать, так более прожорливой, ненасытной и наглой птицы, чем эта самая белая чайка, и природа еще не создавала.

Однако поди ж ты… Лет семь-восемь спасения от чаек не было.

Изредка только вотрется какой-нибудь заштатный умирающий лебедь или Синяя птица или залетят ненароком осенние журавли — покружат, покружат и улетят восвояси.

А настоящего удовольствия от них не было.

Ах, как прошумели, промчались годы!

Как быстро промелькнули десятилетия! Какой страстной горечи исполнены покаяния. Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, за синих птиц, и за орлов, и за кречетов, и за соколов, и за воронов, и за белых чаек, а наипаче — за буревестников.

Был мужик, а мы — о грации.

Был навоз, а мы — в тимпан!

Так от мелодекламации

Погибают даже нации,

Как бурьян.