Ее волосы казались ему, ребенку, солнцем.

Ее тело было теплым и тонким.

Он помнил, что в четыре года боялся этой высокой деревянной штуки. У каждого из остальных были собственные взаимоотношения с этим предметом, но Клэй видел в нем что-то не свое.

Когда она играла, он подходил и клал голову.

Ее худые, как палки, бедра принадлежали ему.

Что касается Майкла Данбара, нашего отца, то Клэй помнил звук его машины – зимними утрами. Возвращения в сумерках. Запах тяжкого труда, долгих часов, кирпичной кладки.

С событий более поздних, известных как Дни Полуголых Обедов, Клэй запомнил отцовскую мускулатуру: ведь кроме работы на стройке Майкл иногда – как он сам это называл – отправлялся в камеру пыток, то есть на отжимания и качание пресса в гараж. Бывало, добавлял еще и штангу, причем совсем не тяжело нагруженную. Дело было в числе подъемов над головой.

Иной раз мы отправлялись с ним.

Мужчина и пятеро мальчишек отжимаются от пола.

Пятеро из нас сдуваются.

И да – в те годы, когда мы росли, на нашего отца стоило посмотреть. Он был среднего роста, легкий, но подтянутый и пружинистый, поджарый. Его руки не были ни толстыми, ни бугристыми, нет: мускулы и осмысленность. Было видно любое движение, каждую тягу.

А эти адские сгибания торса. Пресс у нашего отца был каменный.

Родители тоже, напоминал я себе, в те дни были другими.

Разумеется, они, бывало, ругались, они спорили.

Случалась иногда и небольшая домашняя буря, но по большей части они оставались людьми, которые нашли друг друга: золотистые, ярко освещенные и забавные. Частенько казалось, будто они в сговоре: как заключенные в тюрьме, которым не выйти на волю; они любили нас, мы им нравились, и это был весьма ловкий трюк. В конце концов, возьми пятерых мальчишек, засыпь их в один небольшой дом и посмотри, на что это похоже: каша из бардака и потасовок.

Я вспоминаю, например, как мы ели и как временами это бывало трудновыносимо: звяканье вилок, торчащие ножи, и все эти жующие рты. Споры, пихание локтями, еда на полу, еда на одежде и «Каким образом каша оказалась здесь, на стене?», пока однажды вечером Рори не положил этому конец. Он пролил на рубашку полтарелки супа.

Мать не растерялась.

Встала, вытерла, а Рори доедал обед без рубашки – и отцу пришла в голову мысль. Мы еще злорадствовали, а он сказал:

– Остальные тоже.

Мы с Генри чуть не подавились.

– Как?

– Вы не слышали?

– О-о, черт. – Это Генри.

– Или надо заставить вас снять и штаны?

Целое лето мы так и ели, складывая футболки стопкой возле тостера. Справедливости ради и отдавая должное Майклу Данбару: начиная со второго раза он тоже снимал рубашку, как и мы. Томми, который пребывал еще в том чудном периоде, когда дети говорят все, что приходит в голову, воскликнул:

– Эй, пап! А почему ты в одних сосках?

Мы остальные грянули хохотом, особенно Пенни Данбар, но Майкла Данбара с толку не сбить. Только слегка дернулся трицепс.

– А как насчет мамы, ребята? Ей не надо раздеться?

Она никогда не нуждалась в защите, но Клэю часто хотелось ее защитить.

– Нет, – сказал он, но Пенелопа сделала по-своему.

Лифчик на ней оказался старый и поношенный.

Выцветший, пристегнутый будто к каждой груди по отдельности.

А она все равно ела с улыбкой.

– Смотрите, не обожгите пузо, – сказала она.

Мы поняли, что дарить ей на Рождество.

В этом смысле в нас всегда была какая-то избыточность.

Трещание по швам. Что бы мы ни делали, всегда оставалось еще: дотереть, доприбрать, доесть – и снова посуда, и новые споры, и драки и швыряние предметами, и попадание в цель, и пердеж, и «Эй, Рори, может, тебе пора в сортир?», и, конечно, постоянные отрицания. На всех наших футболках можно было отпечатать «Это не я!»: каждый из нас говорил эти слова десятки раз на дню.

Не важно, насколько все шло по плану или приводилось в порядок, за плечом всегда стоял хаос. Пусть мы были худыми и юркими, места для нас никогда не хватало – и все делалось одновременно.

Я хорошо помню, например, как нас стригли: водить в парикмахерскую было слишком дорого. Все организовалось на кухне – конвейер и два стула, и мы садились: сначала мы с Рори, потом Генри и Клэй. Потом приходил черед Томми, и его стриг Майкл, давая Пенелопе небольшую передышку, а потом она снова брала ножницы и стригла Майкла.

– Сиди ровно! – прикрикивал отец на Томми.

– Сиди ровно! – командовала Пенни Майклу.

Наши волосы клочьями на полу.

Иногда я вспоминаю – и это так уютно, что даже ранит, – как мы забирались в машину, всей кучей, друг на друга. С самых разных сторон меня вопреки всему радует мысль, что Пенни и Майкл, абсолютно законопослушные граждане, все же пускались на подобные приключения. Машина, переполненная седоками – образцовый идиотизм. Всякий раз, как видишь автомобиль, настолько набитый людьми – так и напрашиваются на аварию, – и они всегда галдят и хохочут.

В нашем случае впереди, сквозь бреши, были видны вложенные одна в другую руки.

Хрупкая фортепианная кисть Пенелопы.

Шершавая рабочая рука отца.

И клубок мальчишек вокруг, путаница рук и ног.

В пепельнице хранились конфетки, обычно сосалки от кашля, иногда драже. Лобовое стекло в машине вечно запотевало, но воздух неизменно оставался свежим: все мальчишки разом сосали аптечные леденцы – фестиваль мяты.

У Клэя, между тем, одними из самых дорогих воспоминаний об отце были вечера, разговоры перед сном, когда Майкл отказывался ему верить. Присев у кровати, он негромко спрашивал: «Ты не хочешь в туалет, малыш?», и Клэй в ответ мотал головой. Но, хотя он и отказывался, Майкл вел его в нашу тесную ванную с потрескавшейся плиткой, и там Клэй мочился, будто скаковой жеребец.

– Эй, Пенни! – восклицал Майкл. – Да у нас тут, черт побери, Фар Лэп!

И он мыл мальчишке руки и снова опускался на корточки, но ни слова не говорил – и Клэй понимал, что это значит. Каждый вечер, долгие, долгие месяцы, он ехал в постель на спине отца:

– Пап, расскажи еще про старую Мун?

Ну а мы, его братья, – это синяки, это драки в доме восемнадцать по Арчер-стрит. Как свойственно старшим детям, мы отнимали у него все. Хватали его за футболку меж лопатками и перетаскивали в другое место. Тремя годами позже появился Томми, и то же самое мы проделывали с ним. Все детство Томми закидывали за телевизор или выставляли за заднюю дверь. Если он принимался реветь, его затаскивали в ванную, пугая «конским укусом»: Рори демонстративно разминал пальцы.