— Стойте ровно, пока не высохнете!

Эмилия подходит к ней со спины; дыхание камеристки щекочет ей шею. Только такое утешение Лукреции и доступно, как бы ни хотелось взять девушку за руку. Эмилия осторожно накидывает zimarra на плечи госпожи и отходит.

— Простите, — бормочет Лукреция, просовывая руки в рукава и завязывая шнуровку. Прежде Альфонсо ее так не пугал, не вел себя так странно. Уж конечно, отец никогда не хватал мать и не волочил через всю комнату, да еще с упреками! Козимо дотрагивался до Элеоноры нежно, с почтением. Ясно, как белый день: Альфонсо отнюдь не чувствует к ней того же, что ее отец чувствует к маме. Лукреция-то думала, люди женятся во имя любви и заботы друг о друге, неразрывной духовной связи, равенства, взаимопомощи; она надеялась на радость и уважение в браке. Грубая хватка Альфонсо подсказывает иное: ее в замужестве ничего подобного не ждет.

— Я не хотела вас сердить. Я только…

— Вы герцогиня, а не дитя малое, откуда такая беспечность? Какой пример вы подаете другим? Стоите у окна всем напоказ! А если вас кто-нибудь заметил?

— Вряд ли меня…

— Мать разве не научила вас вести себя прилично, беречь здоровье?

— Она…

— А если вы в положении? Это вам не приходило в голову? Такое чувство, будто вам не хочется носить моих наследников!

На Лукрецию нападает неудержимый смех, приходится опустить голову, не то Альфонсо заметит. Неужели он правда думает, что беременным нельзя даже на бурю посмотреть?

— Я лишь…

— Гляжу, вам весело, — произносит он с ледяным спокойствием и выпускает ее руку. — И как мне доверять вам в будущем, если…

Сколько можно? Какой бес в него вселился? Чем она заслужила такой выговор? Подумаешь, посмотрела на молнию из окна! Она поднимает голову.

— Альфонсо…

— Не смейте… — Он останавливает ее движением пальца, устало прикрыв глаза, будто молит небо о терпении, — меня перебивать. Ни сейчас, ни впредь. Понятно?

— Да, ваше высочество. — Лукреция опять склоняет голову.

Улыбка и смешливость исчезают без следа; теперь уже не вырвется невольное хихиканье. Она стоит перед разъяренным мужем, словно грешница на покаянии. Плечи опущены, очи долу, ладони просительно подняты — само смирение. Никто бы и не подумал, что она ничуть не сожалеет о своем поступке, что в ее озябшем теле трепещут язычки пламени, лижут ее внутренности; что разгорается и потрескивает подспудный огонь, и дым просачивается в каждый уголок ее тела, в каждую пору, под каждый ноготь. Волосы закрывают ее лицо, и Альфонсо видит только макушку. Он должен поверить, что Лукреция слушает его нравоучения и упреки. На самом деле он только подбрасывает дров во внутренний костер, и тот вспыхивает сильнее, охватывает ее всю. Альфонсо никогда не узнает об этой части ее души и никогда в нее не проникнет, как бы ни хватал ее за руку и ни стискивал запястья.

И все же сквозь рев пламени пробивается мысль: а что дальше? Ее с позором отошлют во Флоренцию, как предвидел когда-то отец? Вернут родителям сразу после свадьбы? Уж лучше умереть от лихорадки здесь, чем испытать на себе гнев отца и разочарование матери.

Сквозь пелену волос она смотрит на свои голые мокрые ступни рядом с отполированными сапогами Альфонсо, на изящную вышивку на складке zimarra, на собственные руки.

Она знает, как нужно поступить, но ее душа противится, хочет умчаться из виллы в лес, жить среди деревьев вместе с дикобразами и куницами-белодушками. В ее волосах запутаются сосновые иглы, а подол платья порастет мхом… Она никогда не вернется к людям.

Тихо вздохнув, Лукреция тянется к руке Альфонсо холодными пальцами. Она исполнит свой долг, иного выхода нет: мечты мечтами, но ей никогда не сбежать в лес. Альфонсо не отталкивает ее, и она подносит его руку к губам, раз за разом целует твердые костяшки.

— Простите меня. Пожалуйста, простите! — повторяет она, как актер — заученную строчку. — Я больше не буду! Гром и молнии меня заворожили, я забылась. Прошу, не сердитесь, мне это невыносимо!

Тишина. Она боится увидеть в лице мужа непонимание и ярость и потому не поднимает глаз. Только ждет, держа его руку у рта, и внутренний огонь потихоньку отступает, гаснет, никнут язычки пламени, и такая глубокая в ней поднимается горечь, что по щекам стекают слезы — настоящие, непритворные.

Когда соленая капля падает Альфонсо на руку, его гнев исчезает, словно расступаются грозовые тучи, уступив солнцу. Ярость сменяется умилением. Он гладит Лукрецию по щеке, вытирает ее слезы большими пальцами. Он опять становится собой, а до того его облик приняло мстительное, яростное чудовище, обрядилось в его воротник и манжеты. Теперь же Альфонсо изгнал нечисть и вернулся.

— Хорошо, — отвечает он ласково и спокойно, как прежде, и целует ее в бровь и висок. — Не будем об этом. Не изводите себя, любимая.

Он привлекает к себе Лукрецию, и она утыкается лицом в его giubbone[48]. Ее руки одолевает непонятная дрожь, и она обнимает Альфонсо за талию, чтобы не заметил. Вдыхает его запах и постоянно сглатывает, будто съела кусок, который не в состоянии переварить. Что же дальше?..

Долго гадать не приходится. Одной рукой Альфонсо играет с ее волосами, пропускает волнистую прядь сквозь пальцы. Потом спускается к талии, развязывает пояс, стягивает с Лукреции zimarra. Затем кивает Эмилии.

— Оставь нас.

Когда он наконец уходит из спальни, Лукреция еще немного лежит на кровати, любуясь фресками на потолке. Вот они четко видны, а вот расплываются, если расфокусировать взгляд… Альфонсо и вправду ушел, его нет в комнате.

Она встает и ходит по комнате, перешагивает через аккуратные стопки вещей, сложенные Эмилией, ящики и сундуки; поднимает с пола и надевает платье, домашние туфли, шаль.

Эмилия вежливо стучит и спрашивает, не нужна ли ее светлости помощь перед завтрашней поездкой. Лукреция отвечает: нет, все хорошо, ей ничего не нужно, пусть ложится спать.

Эмилия с минуту ждет за дверью; Лукреция слышит ее дыхание. Надо бы завести камеристку в комнату, закрыть дверь и спросить, видела ли она, как Альфонсо превратился в другого человека прямо у них на глазах. Что это значит и повторится ли такая странность? Наверное, Эмилия скажет: да-да, она тоже заметила; успокоит ее — дескать, временами все мужчины такие, ничего страшного. Лукреция тянется к дверной ручке, но поздно: камеристка уходит.

Что ж, тогда остаются повседневные заботы. Лукреция открывает ящик с художественными принадлежностями, пересчитывает кисти и флакончики с маслом, гладит пальцами жемчужные стенки ракушек, которые служат ей