Мы добрались до площадки, и Лейла остановилась поправить бретельку платья.

– Я слышала, он любит брать на работу людей с небольшим опытом или вообще без опыта в кинематографе. Особенно писателей и поэтов.

– Писателей и поэтов? Почему?

– Разве ты не знаешь? Десять лет назад все хотели быть писателями и поэтами. Теперь все хотят быть кинематографистами. Им кажется, что это кратчайший путь к славе. – Она закатила глаза. – Дарьюш Гольшири и сам начинал как писатель. С той лишь разницей, что у него это действительно получалось. Не знаю, почему он перестал писать. Как бы то ни было, теперь у него своя киностудия, он набирает писателей со всей столицы и всем находит работу. Я слышала, недавно он заказал сценарий Садеку Чубаку[38].

– Какой он? – спросила я, когда мы вошли в ее комнату. – Я имею в виду, помимо кино.

– Высокомерный. – Лейла присела на кровать. – Бескомпромиссный. – Она расстегнула сережки, сняла туфли, растерла ступни, подняла на меня глаза. – А почему ты спрашиваешь?

– Хочу поискать работу, – выпалила я наобум, потому что эта мысль пришла мне в голову только что. – Если он берет на работу писателей, может, и для меня там что-нибудь найдется. – Чем дальше, тем разумнее казалась мне эта мысль. – Что скажешь?

Лейла озадаченно нахмурилась.

– Ты же знаешь, что можешь жить здесь сколько пожелаешь? И что тебе незачем беспокоиться о работе?

– Знаю. Но мне хочется. Работать, я имею в виду.

Она взглянула на меня, склонив голову набок.

– Ты хочешь работать на студии Гольшири?

– Почему бы и нет.

Лейла ничего не ответила, я подумала, что она примется меня расспрашивать, отговаривать, но она сказала лишь:

– Вот и славно.

21

Я подъехала к студии Гольшири на шикарном синем спортивном автомобиле, подаренном год назад Лейлой: мне никогда не делали таких дорогих подарков. На мои протесты она лишь отмахнулась:

– Так ты сможешь вернуться к жизни и ни от кого не зависеть.

Она с удовольствием учила меня ездить. Мы неделю тренировались на извилистых дорожках за ее домом. Я сразу же полюбила водить машину: мне нравились свобода и сила, увлекающие меня вперед, меня охватывал восторг, когда я вовремя переключалась на пониженную передачу; автомобиль казался мне продолжением моего тела, когда я катила по горным серпантинам или на прямой выжимала до упора педаль газа и меня вдавливало в спинку сиденья.

Но в то утро я сжимала руль трясущимися руками и плелась еле-еле, так что едва не опоздала на работу.

– Значит, вы и есть поэт Форуг Фаррохзад! – сказал узкобедрый юноша по имени Амир, который в первый день встретил меня на студии.

– Да, это я.

Он оглядел меня с головы до ног. Я была в плаще, черной юбке клеш, блузке в горошек и красных туфлях на низком каблуке. Юноша улыбнулся и ответил:

– Я читал ваши стихи.

– Правда? – Я сняла плащ. – И какие же?

– Все! В школе мы передавали их из рук в руки. Девчонки наши их обожали. Знали их наизусть.

Мне говорили, что «Грех» и кое-какие из новых моих стихов любят студентки и старшеклассницы, но я только сейчас услышала об этом из первых уст. Я улыбнулась.

– А вы? Вам они тоже нравились?

– Да, я знал их наизусть. Отличные стихи. Наверняка помню до сих пор. Хотите, прочту?

– Может, потом, когда мы получше узнаем друг друга, – улыбнулась я.

Я ожидала, что он рассмеется; он рассмеялся, и я поняла, что мы поладим.

Я прошла за Амиром в приемную, он указал на свободный стол и объяснил, что мне предстоит выполнять обязанности секретарши, а когда выпадет свободная минутка, перепечатывать синопсисы и сценарные заявки. Я встревожилась, поскольку не умела пользоваться машинкой. Стихотворения я писала от руки, печатать мне не доводилось.

– Ничего, научитесь, – успокоил меня Амир, когда я поделилась с ним своими сомнениями. – Кстати, – между прочим спросил он, – вы что-нибудь знаете о том, как снимают кино?

– Примерно столько же, сколько об обязанностях секретарши, и гораздо, гораздо меньше, чем о поэзии.

– Что ж, судя по вашим стихам, вы в этом профессионал, – заметил Амир, – но зачем вам тратить время на нас?

Я рассмеялась.

– Сколько поэтов, по-вашему, зарабатывают на жизнь стихами?

Он не ответил.

– Вот именно, Амир-джан. Ни один.

В то первое утро за столиком в душной и тусклой приемной я разбиралась, как работает селектор. Самый младший ассистент, Амир писал рекламные тексты лучше всех на студии. Работал он зверски-сосредоточенно, на меня почти не обращал внимания, и я радовалась этой свободе. Мне повезло, что меня вообще взяли: мало кто из женщин ходил на работу. Остальные сотрудники меня едва замечали – скорее всего, они думали, что я толком не умею ни читать, ни писать и сижу тут в лучшем случае для украшения, а потому и не заговаривали со мной.

Днем я, то и дело озираясь, отважилась пойти к кабинету Дарьюша Гольшири. Я не видела его с вечеринки у Лейлы, но постоянно возвращалась мыслями к нашей беседе. Я думала о нем не переставая. Все время вспоминала его насмешливую улыбку, блестящие карие глаза. Гадала, что именно значит его внимание (если, конечно, оно вообще что-то значило).

В четыре часа я, набравшись смелости, спросила у Амира, когда же я увижу нашего босса. В царящей на студии напряженной тишине, казалось, наш разговор слышали все до единого.

– Он обычно где-то на съемках, – пояснил Амир, делая пометки в материалах для прессы. – Или у себя на студии в Даррусе, это в северной части Тегерана. Он лично занимается монтажом. Он очень дотошный. И упорный. Порой проводит на студии по нескольку недель, а здесь не показывается вовсе. – Он поднял глаза. – А почему вы спрашиваете?

– Просто так, – я притворилась, будто разглядываю папку в моих руках. Гольшири я не увидела ни в тот день, ни на второй, ни на третий. Я-то думала, что после нашей дружеской болтовни на вечеринке он обрадуется, встретив меня на студии, а то и сам захочет меня разыскать, но он ничего такого не сделал. Недели через три он наконец приехал, и мне показалось, он даже не знал, что я теперь работаю у него.

Однажды вечером я вернулась домой с работы и взлетела по лестнице в комнату Лейлы, на ходу стаскивая перчатки. Мне не терпелось ей рассказать, что Амир попросил меня помочь с редактурой нового сценария. Но сообщить ей об этом не удалось. Я ступила на площадку возле ее двери и замерла как вкопанная. Из комнаты доносились голоса. Мне показалось, что я услышала плач. Дверь была приоткрыта, я осторожно заглянула в щелку. Спиной ко мне стоял высокий мужчина с блестящими черными волосами. Молодой, лет двадцати пяти – тридцати; под тонкой рубашкой проступали лопатки. Лейла сидела в кресле, волосы падали ей на лицо. Она держалась за лоб, по ее щекам катились слезы.