В старости, тяжело заболев, мать вдруг превратилась в сентиментальную и плаксивую старуху – все время бормотала, просила у кого-то прощения… И вдруг вспомнила о боге и захотела креститься.

Умирала она тяжело и долго, и он, отменив все гастроли, сидел у ее постели, держа за руку.

Она открывала глаза, и они наполнялись слезами.

Однажды она спросила:

– Простил?

У него екнуло сердце.

– О чем ты, мамочка? Разве есть за что?

Она покачала головой и закрыла глаза.

В гробу она лежала спокойная, с почти гладким лицом и, как ему казалось, с чуть заметной, мягкой улыбкой. Словом – совсем не она.

Похоронив мать, Прокофьев почувствовал себя сиротой и, сам того не ожидая, стал каждую неделю ездить на кладбище.

Уйдя от Лизы, он снял квартиру, но очень скоро купил кооператив – денег уже тогда было навалом.

Ну и баб, разумеется, тоже. Женщины его были все как на подбор – красавицы. Попадались и умницы, но таких было меньше. Романы случались яркие и не очень, но пару раз зацепило – правда, ничего не вышло.

Одна засмеялась ему в лицо, сказав, что жениться ему надо на маме – только она для него любимая женщина и непререкаемый авторитет.

Он тогда всерьез обиделся, и все как-то сошло на нет.

А вторая… здесь было сложнее. Сложнее и драматичней – она была замужем. Муж был важный чиновник от спорта, а к этому прилагалось – квартира на Фрунзенской, автомобиль с водителем, еженедельные пайки, которых хватило бы нормальной многодетной семье на месяц. Еще была роскошная дача, прислуга и командировки «за рубежи» – как говорила она.

Мужа она бросать не собиралась, а вот любить его, молодого любовника, это – пожалуйста!

Он очень хотел увести ее из семьи и очень страдал, когда она, смеясь, называла его дурачком и мальчишкой.

Он начинал давить, она злилась. Пошли упреки, скандалы, претензии. Тогда он впервые повел себя словно глупый пацан и собственноручно привел все к логичному концу – она, сощурив от злости прекрасные, вполлица, изумрудные глаза, бросила ему:

– Истерик и псих! – И, громко хлопнув входной дверью, исчезла из его жизни. Навсегда.

Однажды Прокофьев встретил Лизу с дочкой – оставив машину, бежал на Центральный рынок. Торопился. Вечером предполагалось очередное свидание.

А они торопились в цирк. Лизу он узнал и хотел проскочить мимо, но было поздно – та уже окликнула его.

Рассмотрев бывшую жену, Прокофьев скривился – Лиза обрюзгла, располнела, подурнела. Словом, ничего от ее красоты не осталось. Одета она была дурно, пострижена плохо, и он сморщился от дешевого запаха ее духов. Девочка, его дочка, прижалась к матери и смотрела на него исподлобья и с испугом.

Ему она совсем не понравилась – толстая, неуклюжая, черные, навыкате, «коровьи» глаза. Дурацкий розовый бант на голове – огромный, блестящий. Признак дурного вкуса. Старенький плащик и красные, с потертыми носами, туфельки.

Лиза была возбуждена этой встречей, тормошила девочку за плечо и приговаривала:

– Это – твой папа, Ларочка! Познакомься с ним, пожми ему руку.

Девочка совсем съежилась, на глазах у нее выступили слезы.

– Оставь ребенка, – сухо сказал он.

Она покорно закивала головой и все спрашивала, как он живет и как поживает Аделаида Ивановна.

Прокофьев недобро усмехнулся.

– А что, моя мать тебя сильно волнует?

Лиза растерялась и пожала плечами.

– Ну, ты и дура! – изумился он. – Что хорошего тебе сделала бывшая свекровь, чтобы о ней беспокоиться?

Лиза что-то залепетала в свое оправдание, а он махнул рукой – безнадежно, все безнадежно. Правильно говорила мать – без хребта!

– А замуж чего не выходишь? – поинтересовался он. – Не берут?

Лиза жалко улыбнулась.

– Да, как-то нет претендентов…

– А ты следи за собой! – посоветовал он. – Выглядишь как… пенсионерка.

Она скривилась, хлюпнула носом и стала поправлять на девочке бант.

– Ну, мы пошли? – нерешительно спросила она.

Он кивнул, разрешил.

– Идите! Еще опоздаете!

И они пошли. А он, глянув на часы, поспешил к рынку. У самого входа вдруг оглянулся, и сердце у него сжалось – они стояли у ларька с мороженым, и Лиза пересчитывала мелочь.

Он рванул к ним, достал из кармана десятку и смущенно протянул ей.

Лиза опять что-то залепетала, отпихивала его руку, краснела и бледнела, а он, махнув рукой, заторопился прочь.

Спустя добрый десяток лет бывшая жена позвонила ему и пригласила на свадьбу Ларочки.

– Когда? – с тоской спросил он и с облегчением выдохнул: – Ну, двадцать пятого я в Иркутске!

Она расстроилась, причитая:

– Ну, как же так, все же – отец! И Ларочке будет приятно!

– Работа, Лиза, – сухо ответил он и добавил: – Поздравить – поздравлю. Деньги завезет шофер.

– При чем тут деньги? – вздохнула Лиза и положила трубку.

Водителя с деньгами он все же отправил, и сумма была внушительной – в конверт вложил пятьсот рублей. А на те пятьсот тогда позволить себе было можно, ох, много всего!

Лиза умерла в пятьдесят – ужасно, но… Такая судьба. Тогда позвонила Лара и сказала про похороны, Прокофьев болел – и вправду болел! Без температуры, но кашлял прилично. Был промозглый ноябрь, и вылезать из постели совсем не хотелось.

Полночи он думал про похороны, искал себе оправдания и наконец успокоился – да, некрасиво. Мать его дочери. Но – абсолютно чужой человек. Абсолютно! И к чему тут разыгрывать драму? Лично для него никакой драмы нет. А что подумают люди, так на это ему вообще наплевать. Да и какие люди? Лизины полторы подруги и пара убогих престарелых родственников? Он даже не помнит их имен. А что до дочери, так у той муж и дети. Вот вам и поддержка. Да к тому же он не пацан, чтобы так наплевать на свое здоровье. Матушка всегда говорила, что у него слабые легкие – реакция Пирке у него всегда была положительной.

Выписав себе индульгенцию, Прокофьев спокойно уснул и проспал до полудня.

Муки совести его не посещали – ну, может, так, слегка. Поскребли кошки и – смылись.

Так, впрочем, было всегда.

Когда ему перевалило за семьдесят и начали наступать, как грозные танки, новые времена, от дел он почти отошел.

Не совсем, а просто подвинулся, уступив дорогу молодым. Но те, «молодые», его послушные ученики, оказались людьми на редкость приличными и патрона своего – так уважительно они его называли – не оставили. Времена-то настали новые, а связи никто не отменял. И он благородно, но с дальним прицелом связи свои «передал». Ребята оказались ловкими, ушлыми и быстро пробились. Но и его не забывали – раз в месяц конвертики подвозили. В конвертиках было негусто, но, как говорится, приличная прибавка к пенсии. Словом, он не бедствовал и серую пенсионерскую жизнь не влачил. Хватало на все – на продукты из приличного магазина, на шмотки, к которым интерес был, конечно, утрачен, но не совсем. Не до конца, слава богу.