Невозможно было избежать предначертанной мне судьбы.

До того как я познакомился с Франсуаз, я не сознавал, насколько я одинок; потеряв ее, я действительно вернулся к одиночеству, тем более опустошительному, что я изведал самое сладостное из обществ.

Я вернулся к дяде Пачи и стал его личным телохранителем; он счел, что я спас ему жизнь, и наконец доверился мне.

Пачи Ираменди, Тартало, стал в 1986 году политическим вождем ЭТА, выше него никого не было.

Я был его тенью на протяжении полутора лет, в любой момент ожидая, что представится подходящий случай, чтобы убить его, а потом покончить с остальными. Но мы едва выезжали из Сен-Бартелеми, а исполнить мой замысел в его хорошо охраняемых владениях было невозможно.

На протяжении этого времени я видел, как он отдает безжалостные приказы.

В начале 1987 года ЭТА начала переговоры с социалистическим правительством. Тартало избрал Алжир местом встречи.

Мы жили в старом заброшенном монастыре миссии, расположенном километрах в тридцати к югу от Алжира. Нас было десять – три руководителя и семь телохранителей. Бесплодные переговоры с правительством продолжались на протяжении нескольких разрозненных встреч до конца февраля.

Однажды вечером, когда я меньше всего этого ждал, нас осталось всего трое в монастыре, представился подходящий случай.

Остальные уехали в Алжир на экскурсию. Мы чувствовали себя в безопасности и вели себя как кому вздумается; даже я пользовался периодами свободы, позволявшими мне готовить инструменты, необходимость применения которых диктовал мне сублимированный гнев.

Дядя Пачи и один боевик смотрели по телевизору футбольный матч сборной Алжира. Я читал в той же комнате. Они жаловались, что плохо видно. Дядя Пачи решил, что дело в антенне, которая сдвинулась, и полез на крышу поправлять ее. Он поскользнулся, упал во двор и сломал ногу. Я сказал второму, что отвезу Пачи в больницу, а ему велел остаться, чтобы не оставлять монастырь без присмотра.

Мы помогли дяде Пачи забраться в джип, одну из машин, остававшихся в монастыре; он говорил, что место перелома очень болит.

Когда монастырь пропал из зеркала заднего вида, я свернул на юго-восток. Дядя Пачи, занятый своей ногой, поздно заметил, что мы едем не в больницу. Когда он спохватился, мне пришлось вырубить его четырьмя ударами рукоятки пистолета. Я не стал слишком удаляться от дороги, в этом не было необходимости.

Я пожалел, что у меня было не больше часа; задержаться было бы неосторожно. Не важно; как говорил педик Кресенсио, цитируя своего собрата Бальтазара Грациана: «Хорошее в два раза лучше, если оно кратко».

Мой маленький арсенал устрашения находился в полуразрушенном доме, который я обнаружил во время своих прогулок, простом одноэтажном строении, служившем полицейским постом, откуда жандармы неизвестно что контролировали: ведь рядом не было ни единой деревни и даже пустынное шоссе проходило в двух километрах на северо-восток.

Я спрятал джип за самой высокой стеной, лучше всего сохранившейся.

Среди развалин поста лежал брезентовый мешок, куда я положил свои зловещие инструменты.

Я связал дядю Пачи по рукам и ногам и заткнул ему рот кляпом. Когда я надавил веревкой на сломанную ногу, боль привела его в чувство.

Мне повезло: не нужно было потом искать «заместителя» самому себе. В сохранившейся части дома, куда я волоком оттащил дядю Пачи, спал после тайной попойки бомж-бербер почти моего роста. Приблизившись на достаточное расстояние и увидев его лицо, я удивленно застыл.

Он осунулся, постарел на семь лет, длинная седая борода закрывала ему пол-лица, но я мгновенно узнал его: Али Лагуа, сержант-инструктор из лагеря в пустыне, козел, игравший в русскую рулетку.

Очевидно, он не попал в себя из револьвера, но в другую, главную рулетку, должно быть, проиграл, раз оказался здесь в таком плачевном положении.

Столкнувшись с таким слишком уж необыкновенным совпадением, я подумал на минуту, что, быть может, в конце концов есть кто-то наверху, кто руководит мировым спектаклем.

Он ни о чем не узнал. Острым ятаганом, купленным на большом базаре в Алжире, я пронзил ему сердце и перерезал сонную артерию.

Кровь впиталась в сухой пол.

Я пожелал, чтоб Аллах простил ему то обстоятельство, что он предстанет перед ним пьяным, и не лишал его столь страстно желанной порции гурий.

Я открыл бутылку «Джонни Уокера», стоявшую в погребке, и выпил почти треть большими глотками; пойло было теплое, как моча испуганного животного.

Я вынул у дяди Пачи кляп и дал ему выпить немного.

– У меня очень болит нога. Пристрели меня, пожалуйста, и чем раньше, тем лучше, – сказал он мне спокойно, без тени удивления; я этого не ожидал.

– Думаю, это будет не так быстро, дядя. Я подумывал о более долгой и болезненной процедуре.

– Понимаю… По правде говоря, на твоем месте я бы сделал что-то подобное. В конце концов, в нас течет примерно одна и та же кровь… Я должен был поверить своему первому интуитивному ощущению в шале, когда ты пришел ко мне в овечьей шкуре, и прямо там пустить тебе пулю в лоб.

– Ты всегда знал, что я хочу убить тебя?

– Полагаю, да. После происшествия в баре Байонны – быть может, уже нет… Я не знаю. Я был с тобой неосторожен и сентиментален, племянник, а теперь мне предстоит заплатить за это.

Пока я дотачивал ятаган, мы вместе прикончили бутылку.

Я рассказал ему об основном: о тринадцати годах черноты, на протяжении которых я только и делал что слушал и думал, о его визите ко мне в Альсо вместе с Кресенсио и о клятве мести.

– В общем… Как бы там ни было, начинай пытать меня. Каким бы медленным ни было то, что ты мне приготовил, чем раньше мы начнем, тем быстрее закончим.

Меня обезоружили его смирение и храбрость.

Я подумывал было отрезать ему язык, чтобы он не выл, и прижечь ему рану, чтобы он не терял кровь. А потом завязать ему глаза или вырезать их, чтобы он лучше понял, что причинил мне, и пытать его, отрезая ятаганом по кусочку мяса, а также колотя молотком. Те самые, или примерно те самые, пытки, которым я мысленно сотни раз подвергал его, когда еще не знал, вернусь ли когда-нибудь к жизни, теперь я собирался воплотить в реальность. Он был все тем же сукиным сыном, но достоинство, с каким он держался перед палачом, сломало или спустило во мне неизвестную внутреннюю пружину и предопределило мои последующие действия.

Я попросил его открыть рот, чтобы все упростить.

Пуля девятимиллиметрового калибра прошила его мозг и вышла из черепа через теменную кость.

Я зарядил карабин «Ремингтон», составлявший часть моего арсенала, патронами из тех, что в Европе используют для охоты на кабанов. Я стрелял в рот трупу бербера до тех пор, пока не убедился в том, что раздробил ему все зубы.