– Ш-ш-ш-ш! – нежно говорит Ариэль.

Я комкаю одеяло. Меня тревожит, что другие девушки могут услышать разговор. Пусть Кейт и Ариэль ведут себя потише. Просто пусть не высовываются, не подвергают себя опасности. Пусть держат свои дела и разговоры при себе. Но я также понимаю, что Кейт права.

Последствия должны быть.

– Ага, они что, думали, мы просто все забудем? Они сделают дом «открытым», и это отменит все, что они делали раньше? – говорит Ариэль.

– Может, они считали, что никто не будет уходить, – отвечает Кейт.

– Ну, судя по тому, что я слышала, люди ДЕЙСТВИТЕЛЬНО покидают группу. Конец света не наступил, и они спрашивают: что теперь? – шепчет Ариэль.

– Я знаю, что они уходят, но как они устраиваются? Куда идут? Как выживают? – спрашивает Кейт. В ее голосе – потребность и желание тоже убраться отсюда. Меня охватывает страх вскоре потерять ее.

– Я не знаю, может, у них есть семьи, которые готовы их принять, – говорит Ариэль и добавляет, переведя дыхание: – Но я точно знаю, что некоторые из тех, кто ушел, дают показания в суде.

– Кто? – спрашивает Кейт.

– Помнишь Сафиру? – говорит Ариэль.

Я думаю обо всем, что случилось с Сафирой – как ее месяцами изолировали от других, как били ее, вспоминаю, как ее рука почти сгнила, когда Сафира обварилась, все, что она мне рассказывала по поводу ее отчима, о том, что он делал с ней, – после этого я чувствовала себя самым везучим человеком в мире, у которого было очень легкое детство.

– И она не единственная, – добавляет Ариэль.

Я застываю. Сердце грохочет в груди, я боюсь, что оно меня выдаст.

Подростки бунтуют и свидетельствуют против нас.

Это масштабное событие. Мне стоит бояться, что они дадут показания, раскроют наши тайны? Именно такие вещи нас учили пресекать. Или мне стоит волноваться о том, что группа вскоре рухнет? Бояться, что родители окажутся в тюрьме? А если их действительно посадят, должна ли будоражить меня возможность жить иначе «где-то там»?

Похоже, поднимается волна серьезных изменений. Помимо важных новостей, которые услышала сейчас, я знаю, что в разных домах вспыхивают маленькие бунты. Подростки осмелели. Меня это пугает. Ведь мы не так уж далеко ушли от «прошлого» или же от того, что отрицаем.

Повсюду ходят слухи о том, что подростки целуются и пьют. Я слышала о девушке, которая надела рваные джинсы. Некоторые девочки делают себе прически как у системиток. Смело. И глупо. Еще шесть месяцев назад об этом не могло быть и речи.

А еще музыка. «Дети Бога» считают ее одним из самых мощных способов, которыми система передает адские сообщения массам – прямо в мозг. Поэтому членам группы вообще нельзя слушать музыку. Всем известно, что, если воспроизвести поп-песенки в обратном порядке, услышишь скрытые послания от сатаны. Возможно, они и звучат весело, легко и игриво, но подспудно могут заставить тебя принимать наркотики, убивать других детей или попытаться убить себя.

Я лежу, тревожась о том, что все вернется на круги своя, станет опять, как было в Доме подростков. Слишком мало времени прошло, новые свободы не прижились как следует. Нам приходится выглядеть так, словно мы часть мира, но нам нельзя быть «от мира сего». Судебный процесс и жизнь в открытом доме – все это может заставить поверить, что мы свободны. Но чуть приоткрытая дверь еще не путь наружу. У всех наших «свобод» одна цель: создать видимость для журналистов и властей. Они не для нас, а для других.

Ночь полна кошмарных видений, я с трудом продираюсь сквозь них. Я заперта в ящике из стекла, Кейт, Мария и Ариэль, мои братья и сестры остались с другой стороны. Они могли бы увидеть меня, но, когда я бью по стеклу кулаками, никто не оборачивается. Я кричу, но никто не слышит. В ящике исчезает воздух, я не могу выбраться.

Я просыпаюсь. Горло сорвано от бессмысленного крика.

В тот же день позже меня переполняет нервозность. Фантазии бредут в моей голове по кругу. Гадкое, гадкое ощущение. Плетясь на кухню, чтобы заняться делом, я уже опаздываю. И тут из кладовой тянется чья-то рука и грубо втаскивает меня внутрь. Я подпрыгиваю.

– Ш-ш-ш-ш-ш-ш!

Я стою нос к носу с Марией, ее глаза расширены, она прижимает палец к губам.

Я хмурюсь.

Я ничего не говорила.

– Смотри. – Она вытаскивает из кармана кассету.

– Убери это, Мария!

Мне не нужно спрашивать у нее, что на кассете – явно не наша музыка, четко подписанная и такая знакомая. Я смотрю на вещицу в ее руках; чувствую, что она может причинить Марии вред. Как если бы кассета способна была обжечь ей кожу, словно пластиковый корпус отравлен.

– Ты не можешь расхаживать тут с ней. Спрячь ее, – шепчу я, схватив Марию за руку. Я боюсь за нее.

Мне хочется ее защитить, но я чувствую себя так, словно стены крохотной комнаты сжимаются, и я ничего не могу поделать, не могу остановить неизбежное.

– Я знаю, знаю, – говорит она, отнимая руку, стараясь, чтобы ее голос звучал беспечно.

– Где ты собираешься ее держать?

Я должна убедиться, что она спрячет ее как следует.

– На чердаке. Я обещаю, я спрячу и ее, и плейер, – говорит Мария.

* * *

Позже в тот же день я иду в офис. Я некоторое время училась офисной работе, так что разбираюсь в ней. Прежде факс казался мне чем-то вроде причудливого пищущего инопланетного аппарата, а теперь я могу отсылать сообщения почти с закрытыми глазами. Моя задача – рассылать опровержения и пресс-релизы по спискам телефонных номеров СМИ, которые дает мне отец. Он говорит, что газеты печатают только «сенсации», но мы должны «сыграть свою роль» в донесении до мира информации о нас.

Я жму на пластиковые клавиши с цифрами, наслаждаясь тем, как они пищат, дожидаюсь визжащего звука. Он означает, что сообщение проходит сквозь провода в стене, через кабели по небу и приземляется где-то в редакции.

Перекрывая визг факса, из соседней комнаты доносится характерный рычащий голос моего отца. Он там с одной из девушек-тинейджеров, Селестой, они готовятся к суду в Великобритании.

– Ты прочла? – спрашивает отец.

– Да, – тихо говорит она.

– Как следует прочла, запомнила?

Вопрос звучит как угроза.

– Да, – отвечает она.

– Достаточно хорошо запомнила, чтобы в зале суда, полном системитов, заполненном врагами Бога, во время допроса ты воспроизвела это?

Мне прекрасно известен этот его тон, холодный и пугающий.

– Да, – отвечает Селеста тем же тихим голосом.

– Ты не забудешь эти письменные показания, когда окажешься перед судьей? – продолжает отец.