Уже в Итальянской кампании после первых апрельских побед 1796 г. проявилось и далее только росло гипнотическое воздействие личности Наполеона на его солдат, что, конечно же, помогало ему распоряжаться их судьбами. «В самом страшном огне сражений, - читаем об этом у Д. С. Мережковского, - он уже не приказывал, а только одним взглядом, одной улыбкой позволял им идти на смерть, как женщина позволяет влюбленному безумствовать»[504]. Блистательный лорд А. У. Веллингтон обрисовал роль Наполеона как военачальника оригинально и значимо: «Я всегда говорил о нем, что его присутствие на поле боя было равнозначно добавлению еще 40 000 людей»[505].

Разбивая в битве за битвой войска двух монархий - Австрийской и Сардинской, «когорта Бонапарта», способствовала распространению антифеодальных и антиабсолютистских настроений в Северной Италии. Простые жители городов (например, Альба и Кунео) встречали французов иллюминацией, пением революционных песен и даже высаживали на площадях Деревья Свободы. Все это льстило самолюбию наполеоновских «солдат Свободы» и радовало их, хотя комиссар К. Саличетти ворчливо наставлял итальянских республиканцев: «Вместо того, чтобы иллюминировать церкви, было бы куда полезнее осветить пожарами замки феодалов»[506].

Наполеон строжайше следил за дисциплиной в своих войсках, не допуская мародерства и требуя от солдат, офицеров и генералов «беречь честь армии». «Друзья! - обращается он к солдатам с таким воззванием. - Я обещал вам победу, но с одним условием, которое вы поклянетесь исполнить. Это условие - уважать народ, который вы освободите, подавлять все грабежи и безобразия, коим предаются негодяи, подкупленные нашими врагами. Без этого вы не можете быть освободителями народов, вы будете их бичами, вы опозорите французский народ, и он отвернется от вас . Я не потерплю, чтобы разбойники позорили наши лавры. Грабители будут безжалостно расстреляны»[507]. Вслед за тем Наполеон предписал генералам расстреливать любого, кто в течение 24 часов не вернет все взятое самовольно у населения.

Это не было пустой угрозой. Людям из «когорты Бонапарта» навсегда запомнилось утро 21 апреля 1796 г. близ деревни Сан-Микеле, когда монахи пожаловались на солдат, похитивших церковную утварь. Наполеон велел построить всю располагавшуюся здесь полубригаду и обыскать у солдат их ранцы. Те несколько человек, в ранцах которых нашли украденные чаши и подсвечники, были здесь же, на месте, перед строем их товарищей расстреляны[508]. Таких случаев было немного, но они и свидетельствовали как раз о силе характера Наполеона как полководца: он не останавливался перед жестокостью наказаний, но делал это редко и по столь обоснованным мотивам, что не терял при этом в глазах солдатской массы ни авторитета, ни обаяния.

Оберегая местное население даже от собственных солдат, Наполеон в то же время должен был изыскивать возможности и для своей, армейской, и для государственной, французской, казны. В его национальной политике учитывались социальные интересы. Саличетти, безусловно, согласовал с ним свое решение наложить контрибуцию в 123 тыс. итальянских лир на богачей города Кунео. Но со временем Наполеону пришлось считаться и с постоянными запросами, а то и прямыми требованиями к нему от Директории: «Нельзя ли захватить Священный дом (в Генуе. - Н. Т.) и завладеть его сокровищами, накопленными за пятнадцать столетий по невежеству и суеверию народных масс?» или позднее: «Прежде всего не щадите Милан! Наложите на него контрибуцию в звонкой монете - и поскорее!»[509]

Итак, за две апрельские недели 1796 г. Наполеон добился таких успехов, каких годами не добивались другие военачальники Французской революции. Был ли он сам вполне удовлетворен достигнутым? Радовался ли своим победам, как ликовали тогда все его соратники? Нет, очевидцы удивлялись в те недели его сумрачному виду и, казалось, беспричинным проявлениям недовольства. Между тем причина была - жизненно важная и трепетно волнительная для «чудо-генерала»: его неутолимая любовь к Жозефине.

Дело в том, что Жозефина устроила ему воистину невыносимое испытание. Все началось с того, что она, проводив мужа, которого и не полюбила еще всерьез, на войну, стала жить, как прежде, в свое удовольствие, а Наполеону даже письма писать ленилась - первое из них сочиняла четыре дня. Главное, она в этом письме не проявила столь желанной для него страсти и нежности и даже «выкала» ему, как в первые дни знакомства. «Ты обращаешься ко мне на “вы”! Сама ты “вы”! - взорвался Наполеон в ответном письме. - Как ты могла написать мне такое письмо, злая! Как оно холодно!..» Вероятно, письмо Жозефины, кроме всего прочего, было еще и коротко[510]. Поэтому Наполеон пеняет жене: «Целуй детей, о которых ты ничего не говоришь. А ведь это, черт возьми, наполовину удлинило бы твое письмо . Женщина!!!» Три восклицательных знака «процарапали бумагу» - так комментирует это место Андре Кастело и цитирует далее как свидетельство «раскаленной любви» боевого «чудо-генерала» следующие строки:

«У меня не было дня, когда бы я не думал о тебе. Не было ночи, когда бы я не сжимал тебя в объятиях. Я ни разу не выпил чаю, не прокляв при этом славу и честолюбие, обрекающие меня на разлуку с душой моей жизни. В гуще дел, во главе войск, в лагере - всюду моя обворожительная Жозефина одна царит в моем сердце, занимает мой ум, поглощает мои мысли».

В следующие дни, недели и месяцы Наполеон буквально засыпал Жозефину страстными любовными письмами, упрашивая ее приехать к нему в Италию. «Ты приедешь, не так ли? - вопрошал он 25 апреля. - Ты будешь скоро здесь, подле меня, лежать на моей груди, на моем сердце, и наши губы сольются . Поцелуй в грудь, туда, где сердце, потом ниже, ниже и еще гораздо ниже!» Три последних слова он подчеркнул[511]. Так как она не торопилась отвечать, он называл ее и «отчаянной молчальницей» и даже «маленьким чудовищем, натуру которого не в силах объяснить», но, судя по всему, любил он это «чудовище» с каждым днем все сильнее: «Тот день, когда ты приедешь ко мне, будет моим самым счастливым днем!»

29 апреля он отправил ей с Мюратом очередное письмо, полное любовной страсти. «Ах, а если ты не приедешь? - ахал он, боясь думать об этом. - Ах, а если вдруг не приедешь!!!» - вновь три восклицательных знака[512].