– О да! – Врач настороженно улыбнулся. – Вполне понимаю. На вашем месте я не слишком бы беспокоился. В жизни ведь есть еще многое помимо поэзии, правда? Солнце светит, дети играют. – Это было буквально так: доктор Престон-Хоукс поднял руку, точно сотворяя теплый вечерний луч из окна и шум детской ссоры у спуска к пляжу. – Сочинение стихов – это ведь еще не вся жизнь, да? Вы непременно найдете чем заняться. Вся жизнь перед вами. Лучшее впереди.

– И в чем смысл жизни? – спросил Эндерби.

От такого вопроса врач повеселел. Он был достаточно молод, чтобы знать на него ответ или ответы, явно памятные со времен студенческих дискуссий под пыханье трубок.

– Смысл жизни в том, чтобы ее прожить, – без заминки ответил он. – Цель жизни – сама жизнь. Жизнь – это здесь и сейчас и то, что вы от нее получаете. Жизнь – это жить до последней капли и каждую минуту. Смысл – в процессе. Жизнь – то, что вы из нее делаете. Я знаю, о чем говорю, уж вы мне поверьте. В конце концов, я врач. – Он улыбнулся чему-то на стене – своему должным образом сертифицированному бакалавриату в рамочке, например.

Эндерби с энергичным унынием затряс головой.

– Сомневаюсь, что Китс дал бы такой ответ. Или Шелли. Или Байрон. Или Чаттертон. Человек – как дерево. Он приносит плоды. Когда он перестает приносить плоды, жизнь его срубает. Вот почему мне хотелось знать, умру ли я.

– Послушайте, – резко откликнулся врач, – все это нездоровая чушь. Долг каждого – жить. Вот для чего существует Государственная служба здравоохранения. Чтобы помогать людям жить. Вы здоровый человек, у которого многие годы впереди, и вы должны быть очень благодарны. В противном случае давайте взглянем правде в глаза, вы кощунствуете против жизни, и Бога, и, да, демократии, и Государственной службы здравоохранения. Это ведь несправедливо, так?

– Но ради чего мне жить? – спросил Эндерби.

– Я уже сказал, ради чего вам жить, – еще резче ответил доктор. – Вы невнимательно слушали, да? Вы живете ради того, чтобы жить. И да, вы живете, разумеется, и ради других тоже. Вы живете ради жены и детей. – Он побаловал себя двухсекундной любящей ухмылкой фотографиям на столе: миссис Престон-Хоукс играет с Престон-Хоуксом-младшим, Престон-Хоукс-младший играет с мишкой.

– У меня была жена, – ответил Эндерби. – Очень недолго. Я бросил ее почти год назад. Это было в Риме. Мы не сошлись характерами. Я совершенно уверен, что у меня нет детей. Думаю, я могу сказать, что абсолютно в этом уверен.

– Ну, тогда ладно, – откликнулся врач. – Но ведь существует множество других людей, кому вы нужны. Друзья и все такое. Полагаю, – осторожно добавил он, – еще остались люди, которые любят поэзию.

– Многое уже написано, – ответил Эндерби. – Сколько-то у них уже есть. Больше не будет. И я не из тех, у кого бывают друзья, – добавил он. – Поэт должен быть один, одинок.

От этой вынужденной банальности взгляд у него остекленел, он неловко встал со стула. Врач, насмотревшийся телепьес, возомнил, будто перед ним зачатки надвигающегося суицида. Он был неплохим врачом.

– Вы ведь не собираетесь совершить какую-нибудь глупость, да? – спросил он. – От такого ведь никому проку не будет. Особенно после того, как вы пришли ко мне на прием… Жизнь, – сказал он, уже не так уверенно, как раньше, – существует, чтобы ее прожить. У всех нас есть долг. Я на вас полицию натравлю, знаете ли. Даже мысли такой не допускайте. Послушайте, если хотите, я запишу вас к психиатру. – Он сделал такой жест, будто сейчас же потянется за телефоном, будто ради Эндерби готов немедленно зачерпнуть ото всех благ Государственной службы здравоохранения.

– Вам не о чем беспокоиться, – успокоил его Эндерби. – Я не наделаю глупостей, на мой взгляд. Это я вам обещаю.

– Вылезайте из своей скорлупы! – с отчаянием призвал врач. – Знакомьтесь с новыми людьми. Смотрите телевизор. Выпейте иногда в пабе, при умеренности выпивка не повредит. Ходите в кино. Сходите на тот фильм ужасов по соседству. Это позволит вам отвлечься.

– Я его в Риме видел, – возразил Эндерби. – Мировая премьера. Тут в Англии L’Animal Binato, иначе говоря «Двусущный зверь», превратился в «Сына твари из далекого космоса». Если уж на то пошло, я его написал. То есть его у меня украли.

– Послушайте. – Тут доктор Престон-Хоукс встал. – Меня нисколько не затруднит вас записать. Думаю, поговорив с доктором Гринслейдом, вы почувствуете себя гораздо лучше. Он очень хороший человек, знаете ли, очень хороший и очень благожелательный. Могу прямо сейчас позвонить в больницу. Никаких проблем… Он, скорее всего, прямо завтра утром вас и примет.

– Да не волнуйтесь вы так, – отозвался Эндерби. – Принимайте жизнь такой, какая она есть. Живите жизнь до последней кружки или как вы там выразились.

– Не нравится мне ваш настрой, – не унимался доктор Престон-Хоукс. – Нечестно будет по отношению к вам, если пойдете домой и покончите с собой сразу после приема у меня. У меня было бы спокойнее на душе, если бы вы повидали доктора Гринслейда. Я мог бы позвонить прямо сейчас. Мог бы прямо сейчас получить для вас койку. Не уверен, стоит ли вас отпускать. Только не в нынешнем вашем состоянии. – Он так и стоял: растерянный, молодой, бормочущий… – Я хочу сказать, у всех нас есть долг перед ближними…

– Я в здравом уме, – утешил его Эндерби, – если это вас беспокоит. Еще раз обещаю вам не делать никаких глупостей. Если хотите, можете получить обещание в письменной форме. Я пришлю вам письмо. Напишу, как только вернусь домой.

Доктор Престон-Хоукс прикусил губу, затем втянул ее так, что стали видны зубы, точно проверял ее на прочность. На Эндерби он смотрел мрачно и неуверенно, ему явно не понравилось слово «письмо» в таком контексте.

– Все будет хорошо, – с широкой ободряющей улыбкой сказал Эндерби. Они поменялись ролями, и с бойкостью врача Эндерби добавил: – Вам не о чем беспокоиться.

И быстро ушел.

Он протолкался через приемную, полную людей, которые, судя по виду, тоже не могли писать стихи. Одни были в спортивных костюмах, точно готовые схватиться с доктором Престоном-Хоуксом у сеток, и свои недуги носили так же легко, как клубный значок на пиджаке. Другие, одетые более официально, видели в болезни своего рода религию. Эндерби пришлось всю дорогу щуриться. Он где-то посеял контактные линзы, а очки, которые раньше носил, наверное, еще лежали в квартире на Глостер-роуд, если, конечно, Веста не выкинула их с остальными его вещами. Шагая в ярком приморском свете, он отрыгнул слово «полиция». Если врач намерен натравить на него полицию, надо действовать быстро. Здравый рассудок (по выражению внешнего мира) рисовался ему неуклюжим топотом тяжелых сапог. Ему вспомнился топот гонящихся за ним сапог, когда сразу по возвращении из Рима он попытался проникнуть в квартиру Весты через окно и был внезапно пригвожден лучом полицейского фонарика. Конечно, он мог бы остаться и все объяснить, но полиция со своей стороны вполне могла бы – с профессиональной подозрительностью – задержать его до приезда Весты. И брошенную в спешке норковую шубу тоже пришлось бы объяснять. А потому он заехал чемоданом в пах констеблю и между линией старта и финишем, обозначенными свистками, увертывался, пока (к собственному удивлению, поскольку считал, что подобное возможно только в кино) не сумел улизнуть в боковую улочку, а из нее в проход между домами, где выжидал, пока вдалеке, подобно затерянным тропическим птицам, продолжали пищать свистки.