— Четыре года, — проговорил Эдгар и грустно улыбнулся. — Я начинаю чувствовать себя здесь как дома, совсем как Улноф и Хакон.

Рауль остановился, будто ему в голову пришла какая-то неожиданная мысль.

— Эдгар, это правда?

Юноша пожал плечами.

— Мне иногда кажется, что я норманн, — проговорил он. — Я сражаюсь вместе с вами на рыцарских турнирах, говорю на вашем языке, живу с вами, завожу среди вас друзей, переживаю за вас, когда вы уезжаете на поля сражений, а я не могу воевать вместе с вами, радуюсь вашим победам.

— Я не думал, что ты всё это чувствуешь, — прервал его Рауль. — Я думал... Эдгар, герцог хотел посвятить тебя в рыцари, но я сказал, что ты не захочешь этого. Хочешь, я ещё поговорю с ним?

— Спасибо герцогу. Но я никогда не приму рыцарства из его рук. Я человек Гарольда.

Чтобы загладить свой грубый ответ, Эдгар проговорил:

— Я не сделаю этого не потому, что я не люблю герцога. Ты же знаешь, я совсем не это имел в виду.

— Я знаю! — ответил Рауль. — Думаешь, я не сказал то же самое? Но ты не испытываешь ненависти к Вильгельму, не правда ли?

Сначала Раулю показалось, что Эдгар не хочет отвечать, но через несколько минут он проговорил:

— Нет, это совсем другое чувство. Я не испытываю к нему любви. Я не могу сдержать своё возмущение перед ним. Да, наверное, никто не может. Но что значит для него любовь? Он может требовать преданности, может заставлять подчиняться себе, но любовь — нет. Он ищет не этого.

— Может, ты не очень хорошо знаешь его?— ответил Рауль.

— А ты думаешь, кто-нибудь знает его, Рауль?

Не получив ответа, Эдгар продолжал:

— Он очень добр к своим друзьям. Но я никогда не видел, чтобы он пытался завоевать дружбу, как... — Эдгар замолчал.

— Как Гарольд?— предположил Рауль.

— Да, — признался Эдгар. — Я имел в виду Гарольда. Все любят его, но не все любят Вильгельма. Его боятся, его уважают, но сколько из этих людей захотят умереть ради него? Возможно, Фиц-Осберн, Сен-Совер, Тессон, его кузен из О, ты — словом, его друзья. Но за Гарольда не раздумывая отдаст жизнь последний бедняк.

Они медленно шли по аллее, ведущей к замку. Никто не решался первым заговорить, пока они не обогнули часовню и не подошли к главной башне. Эдгар взглянул на узкое окно и медленно проговорил:

— По крайней мере, здесь есть человек, который ненавидит Вильгельма.

Рауль поднял глаза:

— Граф де Понтье? Да, но ему придётся подчиниться приказаниям Вильгельма, хочет он этого или нет. Джеффри из Майена уже сделал это.

— А как архиепископ?— спросил Эдгар. — Он тоже должен подчиниться?

— Може! — воскликнул Рауль. — Я думаю, его песенка спета.

Друзья стали подниматься по лестнице, ведущей к главному залу дворца.

— Вильгельм Фиц-Осберн сказал мне вчера, — вспомнил Эдгар, — как он в последний раз видел Може. Ты не слышал этой истории?

— Нет. О чём же речь?

— Даже наш угрюмый де Альбини смеялся до слёз. Ты знаешь, как Фиц-Осберн умеет рассказывать? Когда он пришёл, ему сказали, что архиепископ читает молитву, но Фиц-Осберн решил подождать, пока Може не освободится. Недоумок-дворецкий не понял, что ему шепчет на ухо управляющий, и провёл Фиц-Осберна прямо в спальню к архиепископу. Вильгельм вошёл как раз в то время, когда он снимал с колен девицу и делал вид, что перебирает чётки.

— Его привели прямо в спальню?— спросил Рауль, ошарашенный и в то же время готовый расхохотаться.

— В спальню, — кивнул головой Эдгар. — Это была та рыжая девица, которая каждую пятницу пригоняет на рынок свинью. Ты не помнишь её? Ну так вот, теперь она живёт во дворце Може, ходит в шелках и золоте и ведёт себя как герцогиня.

— Какая пошлость! — с отвращением проговорил Рауль. — Так вот что имел в виду Галет вчера вечером. Дай Бог, чтобы это не дошло до герцога.

— Ну что ты. Рано или поздно Вильгельм всё узнает, — рассмеялся Эдгар. — Об этом знает весь двор.

— Тогда наконец у нас будет новый архиепископ, — сказал Рауль.

Он был прав, но причиной для лишения дяди сана герцог выбрал не его амурные дела. Хотя Може и смирился с браком между Вильгельмом и Матильдой и уже строились монастыри — выполнялась епитимья, наложенная на герцога и герцогиню, а в результате союза родились два малыша, архиепископ Може не перестал выражать своё неодобрение. Разочарованный поражением своего брата графа Аркеса, Може теперь преследовал одну цель — увидеть падение своего слишком могущественного племянника. Ходили слухи о том, что он ведёт переписку с французским королём. В любом случае, когда известие о поражении короля достигло Руана, архиепископ изменился в лице, и стоявшие рядом с ним готовы были поклясться, что его глаза горели ненавистью. Было время, когда Може отличался своим умом. Но сейчас он был уже довольно стар, и разочарование притупило его мозги. Он объявил о расторжении двухлетнего брака герцога, так как в Риме не было получено на это разрешения, и об отлучении Вильгельма от церкви.

Герцог только этого и ждал. Наконец его тяжёлая рука настигла архиепископа: Може был лишён епархии и должен был покинуть Нормандию в двадцать восемь дней. На его место был назначен некий Маурильо, монах из Фекампа. Он обладал многими достоинствами и был также известен своей добропорядочностью, как Може — невоздержанностью.

В день, когда Може отплыл к острову Джерси, Галет вытащил стул из-под Вальтера Фалейского, и тот грузно сел на тростник.

— Дурак, я размозжу тебе голову! — вскричал Вальтер, замахиваясь на Галета.

Галет ускользнул от него, закричав:

— Ещё один деверь брата Вильгельма упал!

Герцог улыбнулся: двор веселился в открытую. Вальтер поднялся с добродушной улыбкой и покачал головой.

— Какой сильный зверь! — прокричал один из охотников, наклонившись над животным, которое всё ещё продолжало дышать. Он достал свой охотничий нож, Фиц-Осберн с отвращением проговорил:

— Бьюсь об заклад, это тот, которого я не смог уложить вчера. Вам везёт, ваша светлость.

Но Вильгельм смотрел на свою стрелу так, как будто видел её впервые.

— Эх, хотел бы я стрелять, как он, — сказал Эдгар Раулю. — Редко мне приходилось видеть, чтобы он промахивался.

Рауль что-то рассеянно ответил. Он наблюдал за герцогом, пытаясь угадать, какая же мысль могла так неожиданно поразить его.

Герцог задумчиво разглядывал стрелу, поворачивая её то так, то эдак. Фиц-Осберн не мог не заметить столь странного поведения и спросил, что случилось. Герцог, казалось, не слышал его. Ещё минуту или две он продолжал вертеть стрелу в руках, потом неожиданно встрепенулся, поднял голову и коротко сказал: