Запись четвертая.

Все-таки последние новости этого года успели добраться до нас под конец навигации (ну, потом еще до Западного побережья на лошадиной тяге — вот только сейчас и пришли).

И новости, вроде совпадающие с тем, что у Тарле написано.

Наполеона таки посадили.

Причем ситуация получается и впрямь почти на тему «А оно тебе надо?»

Пока Огюстен Робеспьер утрясал в Париже вопрос о походе в Италию по разработанному Бонапартом плану, самого Бонапарта — чтоб, видимо, не застоялся без дела — по приказу одного из комиссаров при итальянской армии, Рикора, отправили производить разведку обстановки в Генуе, с которой в тот момент сильно ухудшились отношения, а поскольку через Геную шло все снабжение итальянской армии, то следовало по этому поводу что-то предпринять. Вот на рекогносцировку по поводу этого самого «что-то» и послали Наполеона.

Надо сказать, он с задачей справился. В компании с братом Луи, адъютантом Жюно и приятелем по Тулону Мармоном он за две недели выполнил поручение и по какому-то странному совпадению вернулся в штаб-квартиру в Ницце аккурат 27 июля. 9 термидора по республиканскому календарю.

Понятное дело — в тот момент никто в итальянской армии еще не знал, что произошло в Париже. Но уже 6 августа информация дошла до Ниццы. И тут-то все и приключилось.

Без каких-либо предисловий комиссары Альбит, Саличетти и Лапорт объявили генерала Бонапарта «подозрительным элементом». Накатав в Комитет общественного спасения вот такую телегу (информаторы Падре смогли добыть только часть документа):

«План похода встретил даже сочувствие; он должен был остаться в тайне, но его необходимо было привести в исполнение. Теперь, однако, план этот стал известен итальянской армии! Наши враги узнали про него… Короче говоря, вы должны знать, что Бонапарт и Рикор сами признались Саличетти, что будут осаждать Кунею лишь для видимости; комиссары же при альпийской армии не должны знать ничего об этом.

Из этого мы заключаем, что нас обманули интриганы и льстецы, что вашего постановления не только не хотели исполнить, но даже, наоборот, хотели оставить в бездействии армию в восемьдесят тысяч человек. Помимо этого мы заметили, что они же старались уготовить альпийской армии поражение и затмить ее славу лаврами, завоеванными ее же отвагою. Ввиду этого они хотели занять проход Мон-Сенис и малый Сан-Бернар, который генерал Дюма снабдил недостаточным количеством войска. Нас же они намеревались заманить в Демонт, чтобы потом оставить нас там. Таков был, товарищи-граждане, ставший теперь известным план младшего Робеспьера и Рикора; он совпадает вполне со всеми движениями неприятеля. Бонапарт был их сторонником. Он составил им план, который мы должны были осуществить. Анонимное письмо из Генуи известило нас, что для подкупа одного из генералов был отправлен миллион. „Будьте настороже“, — говорили нам. Является Саличетти и заявляет нам, что Бонапарт по поручению Рикора отправился в Геную. Что делать этому генералу за границей? Все наше подозрение падает на него!»

Дюма, кстати, похоже — тот самый: отец Александра Дюма-отца. Тоже историческая личность…

Впрочем, речь сейчас не о нем, а о нашем фигуранте. Одновременно с отправленным в Комитет письмом его авторы, не дожидаясь ответа, подписали постановление об исключении со службы генерала Бонапарта, главнокомандующему итальянской армией было приказано отправить его в Париж под верной охраной, предварительно, однако, конфисковав все его бумаги. Но с отправкой в Париж что-то застопорилось, и 10 августа жандармский генерал Вьевен и адъютант Арена «всего лишь» заключили Бонапарта в форт Каре, близ Антиба. До выяснения, видимо…

Комиссар Рикор, не дожидаясь дальнейшего развития событий, забрал семью и сбежал.

Причина таких действий господ комиссаров совершенно прозрачна. Они все были якобинцами. И робеспьеристами. И после падения Робеспьера с целью спасения собственных шкур немедленно принялись искать козлов отпущения. Альбит, Саличетти и Лапорт просто успели раньше того же Рикора. А Бонапартом его лепший кореш Саличетти явно решил пожертвовать как пешкой. Ну, как говаривал монах Варлам у Пушкина: «Когда до петли-то доходит!..» Собственно, точно также перед тем Саличетти, как мы помним, топил «корсиканского сепаратиста Паоли» — только бы не отвечать за провал экспедиции на Сардинию (к организации которой сам же он руку и приложил…). Дело, в общем, житейское. Насквозь понятное… Вот только теперь не ясно, как быть: брать ли Саличетти в разработку как возможную фигуру влияния на Наполеона или нет? После такой-то козьей морды?

Впрочем, Саличетти же и выпустил затем фигуранта из-под ареста, подписав 20 августа вместе с Альбитом соответствующее постановление, как нынче бы сформулировали: «За недостаточностью улик». Иными словами, в бумагах Наполеона не было найдено ничего его компрометирующего.

Вообще, в действиях всех участников этого спектакля ощущается заметный оттенок несуразности и растерянности. Сам фигурант в описываемый период, сидючи под замком, написал в свое оправдание следующее:

«Вы лишили меня моего звания, арестовали и возвели на меня обвинения.

Я заклеймен, не будучи осужденным, или, вернее, осужден, не будучи даже допрошен!

В революционном государстве есть два класса: подозрительные и патриоты.

Взвести подозрение на патриота — значит вынести ему приговор, лишающий его самого ценного, чем он обладает: доверия и уважения! К какому классу меня причисляют? Разве с начала революции я не оставался всегда неизменно верен ее принципам?

Разве я не всегда боролся либо с внутренними врагами, либо в качестве солдата с чужеземными?

Я служил под Тулоном и стяжал частичку тех лавров, которые выпали на долю итальянской армии при взятии Саорджио, Онеглии и Танаро.

При раскрытии заговора Робеспьера я держался как человек, привыкший следовать твердым принципам.

За мною нельзя оспаривать звания патриота…

На меня взвели подозрение и конфисковали мои бумаги!..

Невиновный, патриотичный, заклейменный, я все не хочу роптать на комитет, какие бы меры ни принимал он против меня.

Если трое людей заявят, что я совершил преступление, я не возражу ни слова судье, который осудит меня.

Саличетти, ты знаешь меня! Разве в течение пяти лет ты замечал что-нибудь в моем поведении сомнительного для дела революции? Альбитт, ты не знаешь меня! Тебе не могли привести ни одного доказательства моей вины. Ты не выслушал меня, но ты знаешь, как умеют сеять люди клевету. Неужели же должен быть я поставлен на одну ступень с врагами Отечества? Неужели же патриоты должны потерять генерала, который не без пользы служил Республике? Неужели же комиссары Конвента должны побудить правительство к несправедливости и неполитичным поступкам?

Услышьте меня! Снимите с меня давящее бремя и верните мне почет патриота!

Если же клеветники захотят моей жизни, — я мало дорожу ею, я так часто готов был ею пожертвовать! Лишь мысль, что я мог быть все же полезен Отечеству, заставляет меня мужественно нести тяжелое бремя!»