Ждал, ждал Нагибин прихода немцев в Москву и не дождался, а в 42-м году его забрали в армию. Ну, оказался не в пехоте, конечно, не в танковых войсках, а стал из соображений гигиены инструктором политотдела Волховского фронта, затем — старшим инструктором. Как Лев Копелев, например. Так дослужился до капитана. При этом во время войны у него, тогда мало известного литератора, то и дело выходили книги, иной год — до четырех к ряду: «Человек с фронта» (1943), «Большое сердце» (1944), «Гвардейцы на Днепре» (1944), «Две силы» (1944), «Ценою жизни» (1944), «Дважды рожденный» (1945), «Слава Николая Чистова» (1945)… Как можно видеть даже по заглавиям, книги были сильно патриотические. А по их обилию не трудно догадаться и о том, что за служба была у Нагибина в этом самом политуправлении, за что получал там звания и ордена. А после войны он, ругавший позже Гитлера за невзятие Москвы, не постеснялся получить еще и медаль «За победу над Германией». Вот такие, именно такие и ждали немцев…

Но вернемся к Млечину, к его источникам. Он обильно цитирует дневниковые записи 41 года о положении в Москве и в стране профессора JI. И. Тимофеева: «15 октября. Настроение подавленное… Говорят, наутро после вступления немцев Киев уже имел новое правительство, в котором оказались и члены Верховного Совета. Вероятно, то же будет и в Москве… Оборону Москвы поручили Штерну.

16 октября. Итак, крах. Говорят, по радио объявлено, что фронт прорван… Говорят, что выступила Япония… Резко враждебное отношение к старому режиму». «17 октября. Население не скрывает своего враждебного и презрительного отношения к руководителям… Говорят, что Сталин улетел из Москвы… Говорят, что Тимошенко в плену, Буденный ранен, а Ворошилов убит» (с. 656) и т. д.

Наш аналитик восхищен воспоминаниями Тимофеева. Он и не задумался, почему, чуть не каждая фраза начинается в дневнике со слова «говорят». Я хорошо знал профессора в студенческую пору и позже. Он жил во дворе дома Герцена, где давно уже находится Литературный институт, в правом флигеле, и работал в институте. Я бывал у него и во флигеле и в полученной позже прекрасной квартире на Ново-Песчаной, когда профессор стал уже членкором Академии Наук. В институте он руководил творческим семинаром, который я посещал, а потом был моим научным руководителем в аспирантуре.

Так вот, видимо, с детства Тимофеев был калекой. Его тонкие скрюченные ноги зимой и летом мы видели в валенках, он не мог стоять и передвигаться без костылей и почти не выходил из дома, путешествие от флигеля до Литинститута представляло для него непростую задачу. Отсюда в его дневнике и бесконечные «говорят», ибо своими глазами он ничего видеть в Москве не мог. Но и дошедшие до него слухи о Японии, о «новом правительстве» в Киеве, о настроении москвичей, о Сталине, Штерне, Тимошенко, Буденном, Ворошилове — все оказались вздором. Я уж не говорю о слухе, согласно которому Тимофеев должен был стать членом гитлеровского правительства России…

Вот каковы так восхищающие нашего сочинителя источники познания истории. И, начитавшись Герштейн и Тимофеева, он продолжает живописать положение Москвы: «Танковая армия Гудериана дошла осенью сорок первого года до окраин Москвы». До каких окраин, чучело? Гудериан и не был под Москвой. Его танковую армию в декабре сорок первого так потрепали под Тулой, что в числе других 35-ти генералов Гитлер намахал его с фронта к чертям собачьим и отправил в запас, где он и просидел до марта сорок третьего, на советско-германском фронте он уже не показывался.

Господи, да что ж это такое? Путает патрон и пулю, не знает ни того, где воевал Рокоссовский, ни того, где Гудериан, а накатал 800 страниц о войне, о судьбе армии!

— Хорошо, — может ответить Млечин, — с Гудерианом и с Рокоссовским я наврал, но ведь другие «немецкие войска слишком быстро летом дошли до Москвы».

Смотрите, как он торопится за фашистов: летом! Это Наполеон со своей пехтурой да конной тягой летом-то в самом конце, точнее, в начале осени добрался до Москвы. А гитлеровский фельдмаршал фон Бок с танками да авиацией, с многогрузными автомашинами да мощными тягачами, с радиосвязью да воздушными десантами, со всей суперсовременной техникой, — Бок-то ближе всего подполз к нашей Белокаменной только в начале декабря, т. е. на три месяца позже Наполеона. На три! А ведь начали вторжение с одной позиции да еще немцы-то на два дня раньше — 22 июня, а французы — 24-го. Ну и вдобавок вот какая деталь: Наполеон-то Москву захватил, а гитлеровцы, подышав живительным подмосковным воздухом, 5-го декабря вдарились от Москвы драпать.

Так где же немцы четверть года прохлаждались? А Смоленское сражение? Наш ученый пишет, что оно «продолжалось с 10 по 30 июля». Очередное вранье на голубом глазу. На самом деле с 10 июля по 10 сентября. В три раза урезал! Так всегда врет против нашей армии в пользу фашистской. А ведь это сражение сыграло великую роль: здесь на главном стратегическом направлении немцы впервые за все время их агрессий с сентября 1939 года вынуждены были перейти к обороне.

Тут же и еще загадочный пример: за помянутые им три недели боев немцы потеряли будто бы 50 тысяч человек, 220 танков, 1000 орудий, 150 самолетов, а наши потери — более 500 тысяч человек, около 2000 танков, более 14 тысяч орудий, 2300 самолетов. Так почему же при таких небольших потерях немцы перешли к обороне, и почему при таких грандиозных потерях Красной Армии они к радости Нагибина не поперли дальше на Москву. По советским данным, уже к 23 июля танковые и моторизованные соединения немцев потеряли почти половину, а пехотные — почти треть состава (ВОВ 1941–1945. С. 659). С какой стати я буду верить твоим, а не своим советским данным?

Тем более, что автор сперва уверяет, что «советская авиация перестала существовать в первые дни войны». Вообще перестала, уничтожена. Но через несколько страниц извещает, что «к 10 июля (т. е. к началу Смоленского сражения) у нас на всех (!) фронтах осталось 2516 машин». Выходит, совсем не перестала существовать. Значит, опять врал? Вот неутомимость! Ведь названная цифра все-таки не пустяк. Но это, как сказано, на всех фронтах — от Карельского и Северного до Южного и Закавказского. Допустим, на Западном фронте, как на самом важном, была половина всей авиации — около 1500 машин, пусть даже еще больше — 2000. Это, конечно, невероятное допущение, и едва ли даже Млечин с ним согласится, ибо, по его данным, к 1 июля на Западном фронте было всего лишь 120 исправных самолетов. Не могло же их количество возрасти за считанные дни в 10–15 раз. Ну а теперь-то мы от него слышим, что в ходе Смоленского сражения было уничтожено не 120, и не 1500, не 2000, а 2300 наших машин, т. е. гораздо больше, чем могло быть в реальности. Да откуда же они взялись? Ваккаус нам нарожал?.. А вот еще грандиозней обобщение: «266 дивизий сгорели (!) в пламени первых месяцев». Очухайся, их опять-таки и всего-то на западе столько не было.

Но если так, то объясни же, наконец, Нестор, почему при столь великих немецких победах и таких наших потерях они не захватили ни Москву, ни Ленинград. Ах, восклицает Нестор, вы ничего не смыслите в арийской душе! «Немцы могли войти (!) в Москву, но не хотели…» Вы подумайте! В Вену и Прагу могли и «вошли», в разбомбленную Варшаву могли и вломились, в Копенгаген и Осло влезли, в Антверпен и Брюссель ворвались, в Париж и Белград приперлись, а к Москве подошли на тридцать верст, понюхали и повернули обратно. Да почему же? Ответ, до которого и Геббельс не додумался бы: «Они не хотели рисковать, они действовали по науке». Интересно! Напасть, начать войну, — на этот огромный риск пошли, а тут вдруг не захотели. Да и что ж это за наука, по которой можно было захватить десяток европейских столиц, но полагалось драпать от Москвы?