— Говорит, что искал именно тебя? Он не произносит слова "Люблю", но ты–то все равно понимаешь…

Теперь девушка вздрогнула всем телом.

— А еще он так нежно касается тебя. Так осторожно, так ласково, что ты чувствуешь себя величайшим сокровищем, истинной драгоценностью, красавицей…

Зария чувствовала, что начинает задыхаться, воздух застрял в груди, отравляя горечью.

Джинко сделал легкий шаг вперед и вправо, продолжая вкрадчиво угадывать:

— Но ты не видишь его, не можешь посмотреть ему в глаза. Ты не знаешь, как он выглядит, не знаешь, кто он. Не знаешь, живет ли он сейчас вообще.

Тонкая рука бессильно опустилась, пальцы разжались. Чернушка выронила свое смехотворное оружие.

— Но ты уверена: он — твоя мечта. Твой нареченный. И однажды он появится и даст тебе кольцо. А потом… — еще один шаг, — станет мужем.

Почему тело перестало подчиняться? Почему… Зария смотрела в лицо своему мучителю, шатаясь от страха и перед ним самим и перед словами, которые он говорил.

— Он делал так множество раз. Приходил к девушке. Улыбался. Дарил кольцо. Проводил ночь. И уходил, — еще шаг и мужчина оказался по правую руку от своей жертвы. — Но и кольцо забирал с собой.

Зария беспомощно повернула голову вправо, не веря жестоким словам, надеясь, что… но он не лгал. Тот, кто казался размечтавшейся дурочке ожившей мечтой и впрямь, совершал все то, о чем говорил Джинко. Наследница Лантей опустила голову. Боль расползалась в душе черным туманом, застилая глаза непроглядной пеленой.

— Зачем?.. — едва слышно спросила несчастная. — Для чего?

— Дуреха… Причина стара, как мир. Самый обычный спор, — еще один скользящий шаг и мужчина оказался у нее за спиной. — Какой смысл соблазнять хорошеньких вертихвосток? Они и так всегда готовы раздвинуть ноги. То ли дело записной урод, который давно отчаялся, что на него хоть кто–то позарится. Недоверчивая, настороженная, замкнутая. Соблазнять такую гораздо увлекательнее… Сложнее. И тем приятнее впоследствии станет победа.

Ей бы бежать. Ударить его, пока он так близко, и кинуться в зал, но проклятое тело одеревенело. Она зажмурилась. Спор…

— Знаешь, он сдался. Ушел отсюда. Сказал — не получается. Ты не вызываешь страсти. И вроде бы давно готова к койке, но… как бы помягче сказать… он — не готов. А еще сказал, что, даже зажмурившись, тебя не отодрать. Но я решил — попробую. Мы спорили на коня и пять монет серебра. Ежели и моя попытка провалится, придется объявить ничью. Но я все же рискну. Конь и серебро — хороший куш. Ты хоть с лица чудище, но под юбкой обычная девка, чего ж тут думать?

С этими словами он заломил окаменевшей от ужаса и отвращения жертве руки за спину, дернул к себе, а свободную руку запустил под тощие юбки, бесстыже задирая их чуть не к самому поясу девушке. Сквозняк прогулялся по голым ногам

— Помогите… — прошептала Зария, глотая обжигающие слезы. — Помогите…

— Да не шипи ты на ухо, — разозлился мучитель. — Я буду нежен. Сама подумай, кто еще на тебя позарится? А так хоть бабскую радость познаешь!

Один вздох, второй… Наследница лантей погружалась в зыбкую отрешенность. Не чувствовать. Не слышать. Ни себя, ни мир. Вдох. Выдох. И вот его голос доносится откуда–то издалека, даже прикосновения грубых рук почти не ощущаются. Вдох. Выдох. Она ничего не чувствует. Совсем.

И вдруг больной тычок под ребра. Мучитель бросил жертву на пол и зло выругался.

— Не врал, гаденыш! И сила–то мужская в тебе девку не чует! — он навалился сверху, обшаривая костлявое тело, надеясь нащупать хоть что–то, что пробудило бы желание… Увы… Насильник пыхтел, сквернословил, потел, но…

— Уродина! — отпихнул он от себя несчастную.

Та дрожала всем телом. Сухие рыдания раздирали покалеченное горло, хотелось кричать, биться затылком об пол. Что угодно, только бы не чувствовать ничего, не слышать, не понимать. Умереть.

— Ну уж нет… Ежели Джинко за что берется, то до конца доводит! Я этот спор выиграю. Тебя надо девичества лишить. Значит, так тому и быть. А ну не трепыхайся! — и он отвесил девушке тяжелую оплеуху, а, когда голова Зарии дернулась от удара, чернушка увидела, что мужчина тянется… тянется… к песту, которым она пыталась от него защищаться и который уронила, сломленная унизительными речами.

Ненависть всколыхнулась в груди огненной волной, заставляя вырываться, сопротивляться, стучать ногами по полу. Хотелось убить проклятого мучителя, убить жестоко, так же жестоко, как он издевался над ней! Уничтожить, растерзать.

— Да лежи ты! — прошипел мужчина, снова отвешивая жалкой жертве оплеуху. — Хватит биться–то. Думаешь, спасать прибегут? Дурища. Да если и прибегут, так только посмотреть! Спасибо скажи, что девкой не помрешь!

Схватив недавнее оружие Зарии, палач повернулся к жертве. Эх, не было б запрета… чего уж врать–то, Джинко был бы не прочь отведать этой девчонки! Вот только не для того он тут. Не ее девичью забрать честь (нужна сто лет), а умение любить. Потому и говорил он эти жестокие слова, потому и унижал. Нужно было вытоптать, выжечь в наследнице лантей все доброе, что было в душе, уничтожить бесследно, изуродовать, извратить.

А идея с пестом кстати пришлась — вон как забилась, дуреха. Джинко покрутил в руках деревяшку, усмехнулся, глядя в расширившиеся от ужаса глаза. Красивые глаза — пронзительные, синие–синие… Боится, ненавидит. Но этого мало. Ее ненависть еще не так сильна, как то требуется.

Он снова рванул юбки жертвы едва не к самому подбородку. Унизить растоптать так, как можно растоптать только невинную девушку… Погубить.

Холодный порыв ветра ураганом ворвался в кухню, сбил насильника с ног, швырнул на пол и поволок прочь, протащил кубарем, попутно приложив спиной к столу, с которого на Джинко с грохотом посыпались плошки и миски, а потом щелкнул засов, дверь распахнулась и на пороге возник Грехобор.

Маг понимал, что за его самоуправством последует мгновенное наказание. Возможно, смерть. Понимал и то, что дэйн уже, наверняка, почувствовал волшбу и от ее присутствия проснулся его собственный дар. Но это было не важно. Ничто не имело значения, кроме съежившейся на полу девушки с растрепанными волосами, задранным подолом и синяками на заплаканном лице. Одного взгляда на это униженное беспомощное создание было достаточно для того, чтобы прилив слепой ярости подавил рассудок.

Он не мог дотронуться до нее, не мог утешить, да и вряд ли его прикосновения подарят облегчение, но… видеть это. Сила Грехобора словно поток, прорвавший запруду, рвалась из тела. И остановить ее было уже не в его власти.

В тот миг, когда Йен услышал голос мужчины говорящего такое, когда услышал стон Зари, благоразумие отступило под натиском гнева.

Что, если бы на месте этой несчастной девушки оказалась его Василиса? Одной этой мысли оказалось достаточно, чтобы в груди разгорелась яростная злоба, а страх перед наказанием — поблек.