«парикмахерская» причёска, именуемая молодёжной – это было синонимом слов «аккуратненько подравнять волосы, чтобы не бросалось в глаза». Разумеется, всякие «хайры» однозначно опознавались как нечто чуждое и раздражающее, «выпендривание»… Чем всё это кончилось, мы знаем.

Далее, вместо западного подхода к молодёжной политике – молодёжь как коллективный экспериментатор и потребитель технологических, коммерческих и социальных идей – советская культура рассматривала молодёжь как «нашу смену». Это слово – «смена» – выражало очень многое. Предполагалось, что молодёжь – это в буквальном смысле новые люди, не потребляющие новое, а сами являющиеся этим новым. Вместо того чтобы перебеситься и вернуться в лоно нормального взрослого миросозерцания, молодые должны, заматерев, но ни в коем случае не растеряв свои идеалы, заменить собой устаревших старших товарищей, совершенно не меняясь внутри. Тот же «комсомол» предполагал не временное потребление марксистских идей, а их закрепление навсегда – желательно в форме членства в КПСС и как минимум на уровне устойчивой «советской беспартийности».

Здесь мы сталкиваемся с интереснейшей особенностью советского общества, до сих пор, кажется, не осмысленной – а именно, идеей второго большинства, «резерва».

Сами по себе понятия «резерва», «запаса» [123] были не менее определяющими советское мышление, нежели, скажем, понятие «прорыва». Многократное дублирование применялось именно по отношению к важнейшим, несущим элементам советской конструкции. Поскольку же одним из несущих элементов её было «большинство», воплощаемое в теле Партии Большевиков, то естественно было озаботиться о создании дублирующего большинства. В этой роли мыслилась молодёжь, организованная в ВЛКСМ.

Однако именно эта стратегия дублирования оказалась роковой. В дальнейшем засидевшиеся на «вторых местах» люди – в том числе «комсомольцы» – сыграли важнейшую роль в уничтожении советского строя. Им надоела роль дублёров.

Интересно ещё отметить, что роль «молодёжи» в СССР в какой-то мере играли «национальности» – так называемые «младшие братья» русского народа. Само слово «младшие» указывало на их «молодёжный» статус. Более того, выражения типа «молодой народ» использовались вполне официально.

Это отчасти было правдой: многие народы получили минимально необходимые атрибуты «национальности» – письменность, историю, даже территорию – из рук советской власти.

Советская власть любила такие народы, как родных детей – и снисходительно прощала им всё или почти всё. В дальнейшем эти народы отплатили ей за заботу по полной, в соответствии с обычной логикой молодёжного бунта.

– VI —

Ситуации, когда молодёжь «делает политику» – то есть является действующим лицом на политической сцене – обычно являются экстремальными. Появление юнцов в народном собрании, и уж тем более на улицах – верный признак тяжёлого кризиса.

Однако этот рецепт регулярно применяется. Как правило, руками молодёжи делаются те вещи, которые нельзя делать руками взрослых людей без тяжёлых последствий для них же самих.

Возьмём, например, такую ситуацию, как массовые репрессии. Иногда приходится проводить чистки. Однако общество, прошедшее чистку – где одна часть населения вырезает, расстреливает или хотя бы просто пишет доносы на другую его часть – не может в дальнейшем оставаться здоровым: люди чувствуют груз вины и ответственность за содеянное. Привлечение же к чистке посторонних сил – скажем, иноплеменников – чревато потерей контроля над ситуацией. Есть вещи, которые нужно делать только самим.

Не буду приводить все примеры того, как молодёжь натравливали на взрослых. Достаточно двух примеров – советской коллективизации и маоистской «культурной революции».

Как ни странно, но коллективизация – по большому счёту, главная трагедия и главное преступление советской власти – не воспринималась советским обществом настолько болезненно, как, например, 1937 год и всё с ним связанное. Ещё менее заметной осталась антирелигиозная (то есть антиправославная) кампания, предшествовавшая коллективизации. Я бы даже сказал, что эта тема в советском общественном сознании практически отсутствовала. Помню, как люди (к тому времени уже старики), лично ломавшие церкви и «гонявшие попов», – многие к этому моменту, кстати, сами стали проявлять интерес к православию, хотя бы на уровне соблюдения бытовой обрядности и расплывчатой «духовности» – вспоминали обо всём этом с добродушным юмором, и уж во всяком случае без особых угрызений совести. Поразительно, что те же самые дедушки с возмущением рассуждали о гонениях на верующих или закрытии храмов в позднесоветское время. Причина одна: тогда они «были молодые» и в силу этого не чувствовали особой ответственности за свои действия. То же касается и коллективизации, проводимой в значительной мере руками «комсы».

В дальнейшем же советская власть потеряла нюх и хватку. Например, ту же антидиссидентскую кампанию нужно было технически проводить именно как молодёжную, с дозволенным хулиганством и умеренными безобразиями. Вместо этого коллективные петиции, осуждающие диссидентов, заставляли подписывать почтенных людей, обременённых разнообразными социальными обязательствами. В результате многие из тех, против кого были направлены эти петиции, советскую власть простили – но те, кто эти петиции подписывал, не простили ей ничего. Галич в своей песне на смерть Пастернака был неправ: «совчину» больше всего ненавидели те, кто сидел на том пресловутом собрании, осуждавшем Пастернака. Именно они поимённо вспоминали (и посейчас вспоминают) тех, кто заставил их «поднять руку».

Интересный опыт использования молодёжи для организации массовых репрессий продемонстрировал и маоистский Китай. «Великий Кормчий» вообще был очень хорошим социальным манипулятором. В известной истории с «культурной революцией» он поступил гениально – использовал молодёжь («хунвейбинов») для зачистки антипатриотической и антинациональной части китайской интеллигенции и прогнивших управленцев, исполненных ненависти и презрения к своей стране [124]. Однако ещё важнее было то, что по окончании «культурной революции» вчерашние хунвейбины спокойно вернулись в лоно китайского социума и стали послушными гражданами, хорошими родителями и настоящими китайцами. Революционная молодость была как бы аннулирована, осознана как «небывшая». И это несмотря на все традиции «сыновней почтительности». (Конечно, речь идёт именно о массовых репрессиях, а не, скажем, о войне. На войне молодёжь быстро взрослеет, поскольку рискует жизнью.

Репрессии же – ситуация полной безнаказанности со стороны репрессирующих: «можно всех бить и за это ничего не будет».)

– VII —

Постсоветская молодёжь – отдельное явление, которое заслуживает особого разбора.

Современный российский социум возник в результате социального дефолта. Абсолютно все навыки, привычки, наработанные модели поведения, способы заработка, умения жить и выживать – всё это в течение года-двух оказалось обесцененным, как советские рубли. Стало непонятно, как жить. Повезло тем, у кого было куда откатываться – например, тем же кавказцам, которые усвоили советские порядки очень поверхностно и никогда не забывали «традиции гор». Больше всех пострадали русские – им откатываться было некуда.

В результате межпоколенческий разрыв, на Западе выстраиваемый и поддерживаемый сознательно, с контролем формы и размеров, в России, с одной стороны, превратился в пропасть, а с другой – все вместе, «предки» и «потомки» вместе