Но разумеется, я ожидал, что коль скоро я смирился с судьбой и решился принести жертву на алтарь Мамоны, то жертвоприношение будет принято и мне щедро за всё воздастся, хотя и имел самые смутные представления о коммерческом поприще, на которое мне предстояло ступить. Обычно отец наивно строил иллюзии, что мне лучше всего начать карьеру в какой-нибудь бухгалтерии, где, прослужив несколько лет с испытательным сроком, я могу стать негоциантом.

– А там, глядишь, Альфред, станешь биржевиком, пойдут дела в гору.

Отец посоветовался со своими друзьями, обладавшими практической смёткой. Бывалый моряк, он усвоил некоторые грубые привычки и наклонности и очень любил заглядывать вечерами в «Белый олень», где за стаканом грога, покуривая сигару, беседовал с разными коммивояжёрами, которые бражничали в пивной.

«Среди них есть весьма толковые ребята. Многое повидали на своём веку», – бывало, рассказывал он.

Когда же он навёл справки, то был весьма озадачен, узнав, сколь много хитросплетений в негоциантстве и как трудно благовоспитанному юному джентльмену получить доходное место в мире чистогана.

– Да будет тебе известно, – произнёс отец, робко поглядев на меня, а затем застенчиво на мать, – некоторые джентльмены, с которыми я беседовал вчера в «Белом олене»…

– Ох уж эти мне джентльмены! – вздохнула матушка.

– А почему нет, дорогая? У большинства из них очень дорогие костюмы, – возразил отец и опустил взгляд на свой потрёпанный наряд: ему, моряку, доставляло удовольствие ходить в неприглядной одежде: в высоких сапогах с квадратными носами, по размеру на два дюйма больше, чем надо, в чёрных, не доходящих до лодыжек брюках, в чёрном сатиновом жакете, во фраке и с невообразимо большим чёрным мятым платком из шёлка, обмотанным вокруг шеи и поддерживающим стоячий воротник рубашки; один конец этого галстука вечно задевал ему ухо, а другой, спускаясь длинной чёрной змеёй, буквально душил его.

– И я уверен, дорогая, деньги у них не переводятся. Во всяком случае, безделушки носят они роскошные. Так вот, как я уже говорил, дорогая, один из этих джентльменов посоветовал нашему мальчику как следует ознакомиться с товарами, а потому… гм… нам надо устроить его в лавку драпировщика.

При этих словах матушка уронила рукоделие, в руке у неё застыла игла.

– Орландо, – проговорила она после многозначительной паузы, – если вы всерьёз намерены сделать из Альфреда лавочника, заблаговременно прошу известить меня об этом. Я сразу же перееду к своим друзьям, закрыв глаза на вашу экстравагантность, проживу остаток дней на скромные сбережения, которые – слава богу! – ещё у меня есть.

Не правда ли, благородный жест моей матушки? Он сразу поставил все точки над «i». С тех пор на мануфактурной лавке был поставлен крест. Отец, весьма озадаченный, вспомнил о своём старом кузене, торговце из Сити, написал ему пространное письмо; подробно остановился на моей биографии и образовании, в частности указал, что меня обучали в школе латинской грамматике, где я приобрёл достохвальное знание греческого и латыни, почерпнул некоторые сведения о Евклиде[28]и кое-что о Коленсо, правда скорее с арифметической, нежели с теологической точки зрения[29]. К письму прилагалась объёмистая рекомендация от доктора Олдоса, школьного моего наставника.

Примерно через неделю после того, как письмо отправили, до нас, втайне от матушки, дошла весть, что мы заручились протекцией кузена и в скором времени мне будет предложено место в его конторе с жалованьем в несколько сот фунтов и с перспективой войти в долю компании.

Вот что говорилось в ответе:

16, Манчерч-лейн,

Дорогой Орландо,

в товаре, который Вы мне предлагаете, ни малейшей надобности не испытывается. На Вашем месте я бы отправил молодого человека в колледж Сент-Биз, где из него сделали бы приходского священника. Но если Вы желаете выхлопотать для своего сына место в Сити, пусть он заглянет ко мне в контору – и я как-нибудь помогу советом.

Ваш покорный слуга

Бенджамен Баррел.

Первое впечатление от ответа было неблагоприятное, но, изучив письмо обстоятельно, мы пришли к выводу, что оно допускает и обнадёживающее истолкование. Ясно, от такого человека, как Баррел, мы едва ли могли ожидать, что он примет меня с распростёртыми объятиями и скажет: «Приезжайте, войдите в долю и пользуйтесь моим капиталом». Но, несомненно, ему хотелось лицезреть племянника, и нам нельзя было упускать такую возможность.

На следующий день, в полдень, в разгар деловой активности в Сити, я постучался в дверь на Манчерч-лейн. Дядя был на месте и принял меня весьма холодно.

– А, так это вы, стало быть, сын Таббза, – сказал он, прочтя рекомендательное письмо. – Тёпленькое местечко? Какого рода, позвольте полюбопытствовать?

Я ответил, что мне, в сущности, всё равно. Хотел бы со временем стать секретарём в какой-нибудь государственной компании, а пока не прочь поработать у него в конторе, если подойдут условия.

– Да какой от вас прок? – прорычал Баррел.

– А бухгалтерия? Дела помогу вам вести.

– Бухгалтерия? Вот мои книги, молодой человек. – Он самопишущим пером показал на стол, где лежал потрёпанный фолиант в пергаментном переплёте. – Помогать? Мне и так помогают. – И он показал на юношу с заострёнными чертами лица, который сидел за дверями кабинета. – Три шиллинга в неделю, работа с восьми до восьми, выходные, праздники, Рождество, Страстная пятница. Ну как, устраивает?

– Пожалуй, я подожду, когда освободится место секретаря, – ответил я с невозмутимостью, на какую был только способен.

Расставание с химерической надеждой, крушение первой иллюзии всегда болезненно, но я вовсе не собирался заискивать перед дядей. С какой стати метать перед ним бисер? Стоять на полусогнутых, затаив дыхание перед сильными мира сего, для большинства из нас означает условие, при котором мы довольствуемся малой долей того огромного наследства, что даровано нам от рождения, но поклоняться идолу, который ничем не вознаградит за нашу жертву, лебезить, раболепствовать из одной только любви к самоунижению – нет уж, увольте.

Засунув руки в карманы, я откинулся на спинку стула, критическим взглядом оглядел контору и посмотрел на дядю. Тот в беспокойстве ёрзал на стуле – по-видимому, не чаял, когда я удалюсь восвояси.

– Ну как вы находите жизнь в Сити? По вкусу она вам, Баррел? Плодородная нива? На хлеб с маслом хватает? Голова не кружится временами от удовольствий? Надеюсь, вы не очень тут налегаете на портвейн. Мой приятель, Фред Картер, – вы ведь, верно, его знали – ровесник ваш, надо думать, на вас, кстати, похож… Бедняга протянул ноги – от марочного сорок седьмого года. На год раньше положенного хлебнул. А я ведь его предупреждал.