Одна из двух створок черной двери наконец приоткрылась, и в щелку протиснулся некто малорослый, лысый, с брюшком, в черной жилетке и мятом галстуке. Он тихо заговорил с Фантастесом по-итальянски, до Кэй слова едва долетали сквозь мягкий прохладный воздух. Даже со спины старый дух выглядел угрюмым и непреклонным: морщины, прочертившие его шею под затылком, казалось, резко подчеркивали его решимость рассматривать этот визит как тяжелое нравственное испытание. Хотя руки были опущены и ладони разжаты, плечи он расправил и напряг, взгляд его, подумала Кэй, наверняка сейчас пронизывающий. Его собеседник, напротив, выглядел спокойным и невозмутимым, томно-ленивым, сонным даже, вязким, как масло, на мысль о котором наводил оливковый цвет его лица, и острые словесные выпады Фантастеса, похоже, не действовали на него вовсе. После одной такой язвительной вспышки Фантастес просто смотрел на него – а толстощекому и самодовольному хоть бы что, он не считал нужным отвечать. Подняв голову, он безмятежно глядел прямо в сердитое лицо Фантастеса, и Кэй не без восхищения отметила, что он не моргнул ни разу. Прошло десять или пятнадцать секунд, и наконец пружина разжалась: Фантастес, вскидывая руку, ринулся к двери, толчком открыл ее ровно настолько, чтобы метнуться в дом мимо жилетки, и исчез внутри – а господин в жилетке, даже не оглянувшись на старого духа, театрально закатил глаза.

– Che brutto[1], – проговорил он, нахмурившись. Затем, соединив ладони перед собой и слегка наклонив голову, как будто решил помолиться, он с улыбкой повернулся к Вилли и Кэй, поднявшимся по ступенькам: – Guglielmo, benvenuto[2].

Он отвесил эффектный поклон, повернулся на каблуках и удалился в дом, оставив дверь, на которой лупилась краска, широко открытой.

Над усыпанной гравием площадкой перед домом быстро густела темнота, и пятна мрака под вечнозелеными деревьями по одну сторону, казалось, колыхались волнами, идущими от стволов наружу. Но Кэй предпочла бы любое из этих деревьев непроницаемой тьме, ждавшей их за порогом здания. Она стояла как вкопанная.

– Кэй, – сказал Вилли. Его голос был мягким, тихим. – Эта книга…

– …моя, – закончила она.

– Странно… – промолвил Вилли.

Кэй невольно опустила руку в карман, где книга лежала, притиснутая к ее бедру. Ей вспомнился папин зуб мудрости – так много дней прошло с тех пор! – и она почувствовала, что ее собственные зубы стискиваются от недовольства старшим другом.

– Береги ее, – сказал Вилли. – Береги, вот и все.

Он подмигнул ей и шевельнул ушами, а затем схватил свой мешок и легким прыжком перескочил массивный дверной порог: возвращение в этот дорогой его сердцу дом стало для него, поняла Кэй, лекарством от забот последних дней. Глядя ему вслед в темноту прихожей, где он исчез, она подбивала себя на то, чтобы приободриться, чтобы запрыгнуть в дом, как он, чтобы принять это новое место и возможности, которые оно открывает, с надеждой. Быть, подобно тому деревцу, – как там сказал про него Фантастес? – живучей.

Ему, может быть, этот дом дорог, мне – нет. Кэй посмотрела на царапины на тыльных сторонах ладоней. Она сделала их себе сама за долгую ночь. Каждая линия на ее коже была тропой, ведущей куда-то.

А потом она заметила, что сжала два кулака. Открытая ладонь достойна доверия. Она перешагнула порог и тихо затворила за собой высокую тяжелую дверь.

Кэй стояла в просторном вестибюле. Под ее ногами раскинулась каменная мозаика – не отпускающий взора геометрический орнамент вышагивал, поворачивал, клубился приглушенным бунтом цвета и формы. Стены высоко, круто вздымались во мрак под потолком, с которого свисала огромная хрустальная люстра, не зажженная и пыльная, похожая на хрупкий высохший труп паука, какой может висеть на паутине в дальнем углу. Стены вначале показались Кэй пустыми поверхностями из гладкого кремового камня, но, когда глаза привыкли к полутьме, она увидела, что там тоже есть своя фактура и свой рисунок. Прочерченные дуги и круги, завихрения и спирали напомнили ей то, как двигались над доской или в воздухе пальцы Вилли, когда он разыгрывал сюжет.

Вилли и Фантастес давно уже исчезли где-то в глубинах здания, пройдя через какую-то из трех дверей – по двери в середине каждой из стен, отделявших вестибюль от других помещений. Кэй стояла в тишине и сумраке, не зная, какую дверь выбрать; и в какой-то момент, обретая дыхание и пытаясь обрести шаг, она обрела что-то в себе и начала замечать звучную и опрокидывающуюся красоту, которая, казалось, задавала сюжет окружающего ее пространства. Орнаменты на полу и стенах были полны такой двигательной энергии, что вначале она почувствовала, как в горле взбухает ее собственный голос, словно орнаменты побуждали ее к ответу, к песне. Но затем она ощутила что-то иное – ощутила, когда заметила, как это движение, этот поток, приближаясь к границе пола, стены, комнаты, заходя в углы, держится линии, идет вдоль края, касается его, заигрывает с ним, но никогда не пересекает его. Желудок Кэй начал успокаиваться, вдох, волной взметнувшийся в груди, сменился медленным откатом, выдохом, тихой мыслью, и она пришла в себя.

Может быть, Вилли был прав, когда говорил об этом доме как о родном. Может быть, в этом что-то есть.

Кэй повернулась направо и подошла к двери. Она неплотно прилегала к дверной коробке, и сквозь щели из комнаты за ней запускал в вестибюль свои тонкие пальцы свет. Кэй поднесла ладонь к круглой латунной ручке. Она повернулась легко. Кэй толкнула дверь.

Помещение, куда она вступила, поразило ее размером и сиянием. Грандиозностью. Как великолепный зал из сказки, оно было наполнено таким светом, какого секунду назад Кэй и вообразить не могла: с высокого потолка свисали светильники всевозможных видов – и простые круглые лампочки под абажурами-колпачками, и деревянные фонари-шкафчики, и увесистые люстры из стекла и металла, – и каждый источник света поддерживал соседа, подставлял ему плечо, перебрасывался с другими, чем был богат, и все эти пятна яркости, большие и малые, летали, отскакивая, от стены к стене, поскольку с трех сторон зал был увешан, казалось, многими десятками внушительного вида зеркал в замысловатых до гротескности рамах. Взор Кэй метался вместе с потоками света, которые дробились на лучи, рассыпались, отражались, и прошло несколько секунд, прежде чем она поняла, что все еще не отпустила дверную ручку, что все еще стоит в проеме. Она закрыла за собой дверь, придвинула к ней, шаркая, задники обуви и прислонилась к ней, твердой и надежной, а затем постаралась воспринять то, что было перед ней.

Если не считать зеркал и огромных окон, господствующих на правой стене, комната была почти пуста. Посреди нее, сиденьем к Кэй, стоял пурпурный плюшевый диван, длинный и изысканный, а под ним лежал громадный ярко-алый персидский ковер. Пол был выложен паркетом. У двух противоположных стен ближе к дальнему концу блестели лаком, глядя друг на друга, два деревянных буфета, богато украшенных резьбой. Ничто не двигалось, кроме света, и Кэй вдруг почувствовала, что, несмотря на теплое желтое сияние, которым всё без конца обменивалось перед ее глазами, воздух тут чрезвычайно холодный. Скрестив руки, потирая плечи, она двинулась прямиком к двери в дальней стене и скользнула сквозь нее.