Мы встретились тепло, мило, и я чувствовал себя на седьмом небе. Удивительно, как влюбленному человеку буквально все нравится в его «предмете». Она, одетая в простое скромное темное пальто и черную с пером фетровую шляпу, казалась мне каким-то божеством прелести и изящества. Я осыпал всю дорогу ее руки поцелуями и нес какой-то невероятный сумбур. Она с удовольствием это слушала и говорила о своей жизни, о репетициях, о новом хормейстере Черепнине и т. д. Пройдя всю Офицерскую и свернув налево, мы дошли до ее дома, куда она меня также привлекла и познакомила с отцом, матерью и целой сворой сестренок и братишек. Мы пообедали и целый вечер сидели в полутемной гостиной на диване, где она поведала мне всю сложность положения ее между А. М. и мною. Мы долго обсуждали эту тему, в заключение ни к чему не придя.

Я уехал от них к последнему поезду в Павловск и чувствовал себя счастливым. А. С. Т. взяла с меня слово, что я не буду возбуждать всеобщее внимание ежедневным исчезновением из Павловска, что также может повести к сплетням в опере, и я решил ездить в Петербург раза 2–3 в неделю, но на другой день я убедился, что это невозможно, и прикатил опять к концу репетиции. На этот раз мы сели на извозчика и целых 3 часа ездили по Каменноостровскому и по каким-то островам, где-то выходили и гуляли пешком, кажется, на Стрелке. Темой разговора было главным образом письмо А. М., в котором тот писал, что если история с «офицером» будет продолжаться, то он ухлопает этого офицера и потом себя. А. С. Т, знающая А. М. много лет, утверждала, что это отнюдь не шутки и что этот человек способен и на большее. Что касается меня, то я в нормальном состоянии, быть может, и нашел бы логический исход защитить себя и даже, вероятно, инстинктивно опасался бы, но в описываемые часы находился в состоянии какого-то угара и плевал на всякую опасность с пятого этажа, и на другой день действительно поступал как бы наперекор всему.

По окончании репетиции А. С. Т. вышла вместе с А. М., где познакомила меня с ним. Мы пожали друг другу руки, и я с места в карьер заявил А. С. Т, что моя лошадь ждет нас, и, усевшись с ней, демонстративно отправился кататься по набережной. Она ехала бледная и молчала все время, видимо, перед этим был крупный разговор с А. М. С этого момента я стал замечать в ее отношениях ко мне какую-то осторожность и колебания. Весь вечер мы опять были с глазу на глаз, и я убедился, что в ней происходит тяжелая борьба на почве странного чувства привычки и жалости к А. М. и неуверенности в серьезности моего чувства. Мы долго взвешивали и рассуждали о способе выхода из этого тяжелого положения. Она разнервничалась, дошла чуть не до истерики, а я стоял на коленях около нее, целовал ее и успокаивал и в конце концов заявил, что, по моему мнению, единственный для нас исход — это возможно скорее обвенчаться.

Когда я от нее вышел и сколько времени бродил по каким-то улицам, положительно не помню. Знаю только, что у меня гвоздем в голове засела мысль разобраться в самом себе и выяснить самому себе честно и искренно действительность своего чувства к этой девушке и возможность провести намеченный план в жизнь. Я вспоминал всю свою жизнь, свои прежние увлечения, и, само собой (как всегда в таких случаях бывает), все они казались мне ерундой в сравнении с настоящим, и я решил, что если уж это чувство несерьезно, то серьезнее, во всяком случае у меня, никогда не будет.

Для меня, человека ужасно развращенного и испытавшего в этой области для своих лет слишком многое, не может существовать той иллюзии единства любви, которая бывает у натур цельных и неиспорченных, смотря же на дело с точки зрения сравнительного метода, я и теперь, то есть уже много времени спустя, готов признать, что это описываемое здесь чувство было, бесспорно, по крайней мере в период первых 24-х лет моей жизни, самое полное и серьезное.

В этот памятный вечер я машинально доплел до Царскосельского вокзала, сел в первый попавшийся вагон и, приехав в Павловск, долго еще бродил в парке по берегу каких-то прудов и думал, теперь уже более спокойно, и о том, насколько действительна возможность нашего брака, и само собой наткнулся на ту же проклятую, окружающую, как заколдованный круг, стену — недостаток средств.

Да, я тогда понял, как люди под влиянием подобных мыслей делаются убежденными социалистами.

Брак подпоручика с хористкой! Что может быть более несуразного и противного моим же собственным взглядам на брак вообще и брак без средств в частности. Я помню, как я в споре со своим сослуживцем H. Н. З. разбил его на всех пунктах в его уверенности, что если он женится хотя и без средств на любимой женщине, то будет счастлив.

В минуты жизни спокойные, когда создающиеся взгляды на жизнь есть философский продукт холодного разума, я составил себе формулу, на основании которой закон делает крупную ошибку, не приговаривая к смертной казни людей, вступающих в брак, не имея средств, с интеллигентными, из хороших семей девушками. Я видел воочию, к чему приводили в самое короткое время браки молодых офицеров. Убивать жизнь молодой женщины и плодить кучи себе подобных, не имея возможности их кормить и воспитывать, — это по меньшей мере тождественно самому крайнему уголовному преступлению. Во-первых, преступным эгоизмом является воспользоваться любовью к себе девушки и увезти ее из города и света в такую дыру, как любой из наших армейских гарнизонов. Когда офицер женится на дочери своего какого-нибудь полковника, которая родилась и всю жизнь прожила в такой дыре, это еще отчасти допустимо, но вывозить из столицы девушку — крайнее свинство. Далее: девушка в своей семье жила при достаточных средствах, получила образование, вращалась в большом кругу знакомств, привыкла быть прилично и даже по моде одетой, бывала на вечерах, в театрах (уже не говоря о том, если сама артистка), и вместо всего этого представить прозябание в отчаянном захолустье в нищенском тряпье и среди кучи детей и дурака-денщика. Через 3 года после такого брака из 100 случаев 95 представляют следующую картину. Муж целыми днями не вылезает из собрания, где тянет «горькую» и проигрывает последние штаны в «макашку», а жена в вечных хлопотах, «учетах копейки» и постоянной тревоге за мужа, одета как последняя прачка, в заколдованном кругу детей, денщика и нищеты… Нет, уже само чувство любви, если оно действительно и немножечко больше, чем простой животный инстинкт, не позволит никогда сделать шага в эту пропасть…

Я счел бы возможным для себя брак с любимой женщиной только в том случае, если бы мог предоставить ей жизнь в условиях лучших, чем она жила в своей семье, и во всяком случае быть всегда хорошо одетой и ни в чем себе не отказывать, а в случае появления детей дать им воспитание и образование лучшее, чем сам имеешь. Только такой брак, за вычетом, конечно, посторонних и непредвиденных обстоятельств, и может быть мало-мальски счастлив.

Итак, значит, о браке с этой точки зрения (плюс еще некоторые довольно веские соображения) нечего было и думать. «Тянуть канитель» в данном случае было бы недостойно и себя, и ее. На какие-либо серьезные отношения вне брака она никогда не пошла бы. Следовательно, долженствующая наступить развязка была очевидна и неизбежна.

При следующей же встрече мы с одного взгляда поняли друг друга и поняли, что мы оба пережили за эти дни и к каким бесповоротным результатам пришли… Все же объяснить все это друг другу мы не могли, да и не хотели, вернее, это было бы слишком трудно. Оставалось постепенно заглушить отношения и найти какой-нибудь видимый, показной толчок к размолвке, что при нашем напряженном состоянии и страшно обострившемся самолюбии оказалось нетрудным. Так, на этих же днях, просидев целый вечер у нее вместе с А. М. (что одно уже привело меня в состояние злобы), когда мы вместе уходили, она, провожая нас на лестнице, вдруг безо всякой видимой причины вырвала у меня свою руку и, не попрощавшись, исчезла. Этого уже оказалось достаточно, чтобы порвать ту натянутую нить, на которой висела вся тяжесть. Следующие после этого дни я испытывал какое-то странное чувство, состоящее из смеси любви, ненависти, равнодушия, ревности и злобы. И тут, точно нарочно, я, идя по двору Театрального училища, куда ходил искать Богданова, сталкиваюсь с Л. А. К. Мы довольно долго смотрели друг на друга удивленно и молча и, наконец, здороваемся. «Ну, как Вы поживаете, как провели время на Кавказе?» — «Ничего, merci, а Вы как?» — «Merci. А Вы куда идете, может быть, не заняты, так зайдите, поболтаем». — «Нет, merci, сегодня занят, в другой раз…» И я с радостью повернулся и ушел в другую сторону. Тут мне мелькнула мысль воспользоваться этой встречей и возобновить с Л. наружно отношения, дабы навести этим кого следует на ложный путь, развлечь несколько себя, а главное, отвлечь как окружающих, так и себя от действительности последних дней. Как ни казалось мне это сначала противным, я все-таки на это решился. В большой дозе этому способствовало желание сохранить за собой в балетных кругах и среди «салона в 4-м ярусе» прежнее первенствующее положение, которое теперь, с превращением ее из воспитанницы в артистку, было особенно интересно. А главная причина этого контрфорса[76] была та, что очень уж я зол был на себя, и на судьбу, и на А. С. Т.