– Мышей? – оторопел ксендз. – Так это… это… – Но тут же гнев с удвоенной силой вспыхнул в нем, и священник вскричал: – Сатанинское отродье!

– Ничего подобного, – отвечала Мадленка. – Хочешь, перекрещусь?

– Крестись! – потребовал ксендз.

Мадленка перекрестилась.

– Целуй распятие! – явно осмелел ксендз.

Мадленка, пожав плечами, повиновалась и поцеловала холодный серебряный крест.

– Могу снова перекреститься, – предложила она. – Ксендз, это я! Ты что же, мне не веришь?

– Никому нельзя верить, – объявил ксендз, сбегал за святой водой и выплеснул на Мадленку едва ли не целую чашу.

– Ну и свинья ты, ксендз, – проворчала Мадленка, отряхиваясь, – одежда же как-никак денег стоит. И немалых!

– Мадленка! – вскричал ксендз в радостном изумлении. – Ей-богу, она. Она! И живая! – тряся ее за плечи, объявил он собравшимся.

– Истинно она, – подтвердила сестра Барбара, поджимая губы. – Да как одета-то…

– За мышей наложу епитимью, – добавил ксендз сурово. – Негоже так обращаться с человеком моего звания. Но… постойте! Кого же нам тогда привезли?

– При… что? – переспросила Мадленка.

– Нам сказали, – пустился в пояснения ксендз с большим волнением, – что на мать-настоятельницу напали собаки крестоносцы, всех порубили, а ты бежала в резиденцию князя Диковского, но и там тебя кто-то настиг. Вчера только нам доставили твое тело… Тьфу! Прости, господи, привезли тело, но не знаю чье. Михала и остальных привезли еще раньше, мы всех отпели и похоронили с богом.

У Мадленки захолонуло сердце, когда она попыталась представить себе, на что стал похож труп самозванки за прошедшие дни при такой-то летней жаре. Да уж, теперь бы ее точно никто не узнал. Чья-то тень упала на нее. Мадленка обернулась и увидела фон Мейссена.

– Не знаю, ксендз, удивительные вещи вы рассказываете, – молвила она, послушная взгляду Боэмунда. – Ни у какого князя Диковского я не была, а скиталась по лесам, полумертвая от страха, и подобрали меня добрые люди, литовские купцы. Они согласились сделать крюк, чтобы заехать в Каменки.

– Истинно так, – подтвердил фон Мейссен, в чистой польской речи которого неизвестно откуда появился сильный литовский акцент.

– Но это же чудо! Чудо! Чудо! – восклицал в экстазе ксендз Белецкий, очевидно, уже забывший свое намерение размозжить голову призраку. – А Михал? – внезапно спросил он. – Может, и он тоже жив?

– Нет, – сказала Мадленка, поникнув головой, – Михал убит. И мать Евлалия, и все остальные тоже. Я видела их тела.

– А кто же лежит в гробу? – добивался ксендз Белецкий. – Потому что в нем точно лежит чье-то тело, – вздохнул он. – Правда, смотреть на него нынче совсем уже не пристало.

– Не знаю, – сказала Мадленка, шмыгая носом, – наверное, люди князя чего-то напутали. Может, там сестра Урсула?

– Да нет, они были уверены, что ты!

От дальнейших расспросов Мадленку спасли сестры, окружившие ее плотным кольцом. Каждой хотелось потрогать ту, которую они уже считали безвозвратно потерянной, – все-таки не каждый день встречаешь человека, воскресшего из мертвых. Госпожа Анна пришла в себя, с неудовольствием поглядела на дочь и прошептала: «О боже!» Пан Соболевский выглядел совершенно растерянным и задумчиво накручивал на палец свои поникшие усы цвета ржи. Сестра Агнешка ущипнула Мадленку и стала хохотать, как сумасшедшая; Матильда и Марта наперебой дергали ее то за одежду, то за волосы и в восторге кричали друг другу: «Живая! Ей-богу, живая!» Сестра Беата сочувственно улыбалась Мадленке, держась за руку мужа, и только сейчас Мадленка заметила, что она, похоже, ждет ребенка. Ксендз Белецкий расцеловал синеглазого «литовского купца» в обе щеки и заявил, что тот замечательный человек. Порывался он обнять и Филибера, но хмурый Лягушонок резко уклонился от его объятий.

– Это мой слуга, – сказал Боэмунд, взглядом приказывая анжуйцу вести себя прилично.

В следующее мгновение муж Беаты обратился к нему по-литовски, и у Мадленки потемнело в глазах. Господи, она же не предупредила фон Мейссена, что сестра замужем за литовцем! Что же теперь будет? Ведь зять сейчас разоблачит их всех!

Но ничего страшного не произошло. «Купец Ольгерд» поклонился, улыбнулся и совершенно спокойно заговорил по-литовски так, словно всю жизнь провел в имении возле Вильнюса. Мадленка, слушая непонятную речь, обливалась холодным потом, но муж Беаты был в восторге, смеялся и вообще чувствовал себя, судя по всему, совершенно непринужденно. Убедившись, что с этой стороны все в порядке, Мадленка наконец-то смогла перевести дух.

Сестры забрасывали ее вопросами, ксендз Белецкий сиял, как новенький золотой, и от него по-прежнему несло чесноком. Печальнее прочих казались родители, но их никак нельзя было в этом винить: особым богатством семья никогда похвастаться не могла, и теперь, учитывая, что все, что Мадленка брала с собой в монастырь, пропало, им наверняка будет не так легко прокормить лишний рот. Пан Соболевский поцеловал Мадленку в лоб, пощекотав усами, и просто сказал, что рад ее видеть в добром здравии. Госпожа Анна ничего не сказала и не поцеловала дочь, но Мадленка на нее не сердилась, она понимала, что мать предпочла бы, чтобы в живых остался ее ненаглядный Михал, а не она. Случайно взглянув на «купца Ольгерда», Мадленка заметила в его глазах сочувствие и разозлилась. Он смотрел так, словно все-все понимал и ничто уже не могло его удивить. Мадленка не смогла бы объяснить почему, но в тот момент это показалось ей оскорбительным.

«Поскорее бы он простился, – подумала она, – а там… Все равно я уже никогда его не увижу. Никогда… Ну и ладно! Сколько лет прожила без него и после него проживу еще больше».

Мадленка храбрилась, но на душе у нее было грустно.

Поскольку выяснилось, что поминки по Мадленке оказались, мягко говоря, преждевременными, решено было вернуться в Каменки и отпраздновать возвращение дочери. Литовский купец Ольгерд, когда его пригласили, стал было отнекиваться, но ксендз Белецкий пригрозил, что тогда будет считать его своим врагом, хуже какого-нибудь крестоносца. С тонкой улыбкой Ольгерд дал согласие, и Мадленка не могла надивиться его выдержке. Ксендз, слуги и семья Мадленки вышли из церкви и поспешили в Каменки. Ольгерд отправился собирать своих людей и сообщил им, что все пока идет хорошо и вскорости они поедут обратно в Мальборк.

– Я ничего не понял, – заявил глухонемой Филибер, убедившись, что все поляки ушли вперед. – Ты должен мне объяснить, Боэмунд, черт побери! Почему они все время называли Мишеля… как это… Мадлен?

– Потому что никакой он не Мишель, – отвечал фон Мейссен, усмехаясь, – а Магдалена Соболевская, только в платье мальчика.

– Тьфу ты пропасть! – плюнул Филибер. – Но ведь ее же убили там, в лесу!

– Убили не ее, а ее брата, настоящего Михала Соболевского.

– Боэмунд?