Шведской академии уже доводилось испытывать на себе давление Советского Союза и противостоять ему. В 1955 году шведский государственный деятель, поэт и эссеист, член Шведской академии Даг Хаммаршёльд писал коллеге: «Я буду голосовать против Шолохова[558], и мое убеждение основано не только на художественных достоинствах и не только как механический ответ на попытки давить на нас, но также на том основании, что премия советскому писателю сегодня, неизбежно отягощенная политическими мотивами, на которые будут ссылаться, для меня почти неприемлемая идея».

Стремление продвинуть кандидатуру Шолохова снова окончилось неудачей. В окончательный список вошли три кандидата[559]: Пастернак, Альберто Моравиа и Карен Бликсен (псевдоним Исак Динесен), датская писательница, автор романа «Из Африки» (1937).

В середине сентября Екатерина Фурцева запрашивала, что делать в том случае, если победит Пастернак. Интересно, что Сурков и Полевой считали: «Доктора Живаго» следует быстро издать небольшим тиражом в 5 или 10 тысяч экземпляров; их не следовало пускать в свободную продажу, но распространять среди избранных. По их мнению, такой шаг «не позволит буржуазным средствам массовой информации[560]устроить скандал».

Предложение было отклонено; заведующий отделом культуры ЦК Поликарпов считал, что западная пресса устроит скандал независимо от того, издадут книгу или нет. Более того, он боялся, что, если роман выпустят в Советском Союзе, вскоре «Доктор Живаго» почти наверняка выйдет и в других странах восточного блока, где он также был запрещен.

Вместо этого Поликарпов и другие члены ЦК сформулировали ряд мер, которые следует принять, если Шведская академия совершит «недружественный акт» и присудит премию Пастернаку. Предложения поддержал секретарь ЦК и главный идеолог партии М. А. Суслов, которого называли кремлевским «серым кардиналом».

По сути, был дан сигнал к шельмованию писателя. ЦК рекомендовал опубликовать в «Литературной газете» письмо редколлегии «Нового мира» 1956 года с отказом печатать роман. Кроме того, решили подготовить и опубликовать в «Правде» фельетон, где давалась бы «резкая оценка» роману и «раскрывался смысл враждебной кампании, которую ведет буржуазная печать в связи с присуждением Пастернаку Нобелевской премии». Виднейшие советские писатели должны были публично оценить присуждение премии Пастернаку как стремление разжечь холодную войну. Наконец, Пастернаку предлагали «посоветовать» отказаться от премии «и выступить с соответствующим заявлением в печати».

* * *

Летом по поручению Шведской академии к Пастернаку в Переделкино приехал шведский критик Эрик Местертон. Они говорили о возможном присуждении Пастернаку Нобелевской премии и о том, чем это грозит писателю. Кроме того, Местертон встретился с Сурковым; вернувшись в Швецию, он сказал Эстерлингу, что премию нужно дать Пастернаку[561], несмотря на политические осложнения для автора в Москве. Пастернак ошибочно полагал[562], что Шведская академия не сделает его лауреатом премии без согласия советских властей, — на что, как он считал, они никогда не пойдут. Он продолжал встречаться с другими гостями из Швеции и говорил им, что «он не испытывает сомнений[563]относительно получения премии». Пастернак продолжал подчеркивать вечные ценности в своем творчестве и свою отстраненность от полемики холодной войны. «В нашу эпоху мировых войн[564], в наш атомный век… мы поняли, что мы гости на этой земле, путешественники между двумя станциями, — говорил он Нильсу Оке Нильссону, шведскому слависту, близкому к академическим кругам. — Мы должны открыть блаженство внутри нас. За время нашей короткой жизни мы должны найти просветление, связь с жизнью, которая… столь кратка. Иначе мы не можем жить!»

Иногда казалось, что Пастернак в замешательстве от неясных перспектив. Он писал сестре: «Хотелось бы мне, чтобы это произошло через год[565], не раньше. Будет столько нежелательных осложнений». Он чувствовал, что послабления со стороны властей «временные» и что за официальным молчанием кроется растущая враждебность.

Тревожился он в основном про себя или в разговорах с близкими. В то лето к нему приезжало много гостей из-за рубежа; с ними Пастернак был весьма красноречив и иногда как будто забывал о том, что за ним следят. «Он несколько раз ссылался[566]на советский образ жизни с усмешкой: «Все это…» — и беззаботно махал в сторону окон», — вспоминал британский ученый Роналд Хингли. Когда Хингли признался Пастернаку, что нервничает из-за лекции, которую ему предстояло прочесть в Московском университете, Пастернак развеял его страхи: «Не важно; пусть посмотрят на свободного человека». Но, когда Хингли и Пастернак, беседовавшие в кабинете наверху, увидели в окно, как мимо дома несколько раз проехал черный автомобиль, Пастернак похолодел.

Друзья в России боялись за него. Чуковский просил Пастернака, чтобы тот не ходил читать свои стихи в переделкинский Дом творчества. Он боялся, что некоторые из присутствующих сделают из его выступления «громчайший скандал[567]— и скандал этот будет на руку Суркову». Осенью того же года на вечере итальянской поэзии Суркова спросили, почему нет Пастернака. Сурков ответил, что Пастернак «написал антисоветский роман[568], направленный против духа революции, и послал его за границу для издания».

В сентябре Эстерлинг выступал перед членами Шведской академии и призывал их выбрать Пастернака, не волнуясь о политических последствиях. «Я настоятельно рекомендую его кандидатуру и считаю, что, если она наберет большинство голосов, академия сможет принять решение со спокойной совестью — независимо от временных трудностей, связанных с тем, что роман Пастернака пока не может выйти в Советском Союзе». Пытаясь в последнюю минуту отложить присуждение премии хотя бы на год, друг Пастернака немецкая поэтесса Ренате Швейцер 19 октября разослала письмо членам Шведской академии, к которому приложила копию страницы из письма, отправленного ей Пастернаком. Пастернак писал: «…один неуместный шаг — и самые близкие тебе люди обречены будут страдать от зависти, презрения, раненой гордости и разочарования других, и вновь откроются старые сердечные раны». Швейцер просила комитет отложить присуждение премии Пастернаку на год. Перед окончательным голосованием Эстерлинг пустил письмо по рукам, но предупредил собравшихся, что предполагаемое письмо Пастернака не подписано и, кроме того, его текст противоречит тому, что говорили ему Местертон и Нильссон[569], посетившие Пастернака летом.