В отряд пригнали 12 человек задержанных. Обнаружили их под мостом, где они пытались спрятаться. Командир приказал мне их обыскать. Я взял человек двенадцать партизан с автоматами и выстроил задержанных. Приказал всем сдать пистолеты, ножи, бритвы, часы. Постелил для этого платок. Некоторые стали кидать на него свои вещи. Потом я приказал двум бойцам провести обыск. Нашли еще спрятанные ножи, бритвы и один наган. Все это я отнес в штаб, при этом забрал себе три бритвы, часы и карманный нож, а остальное отдал начальнику штаба.

К вечеру мы сделали палатки. Я, Рустем и комсорг отряда Лариса Ирих[175]легли спать в одной брезентовой палатке. Не успели мы заснуть, как ко мне подошел дежурный и передал приказ взять Рустема и идти в Баксан на то место, где мы были вчера. Мы с Рустемом удивились и спросили: «Зачем?» Он объяснил, что туда придет 17-й отряд, а вы его встретите и приведете сюда.

Мы лежали и думали, что такого не может быть! Тут какой-то злой умысел. Комсорг Лариса тоже не поверила этой версии. Сказала: «Ребята, будьте осторожны, они что-то замышляют против вас».

Через 20 минут дежурный снова забегает в нашу палатку и кричит: «Если вы не пойдете туда, то сейчас же за невыполнение приказа командира, по условиям военного времени, трибунал! Вы будете расстреляны!»

Мы встали, оделись, взяли свои автоматы, сели на две лошади и доложили, что мы уходим. Ехали не спеша, прислушиваясь к каждому шороху, фырканью лошадей. Ближе к Верхнему Кайнауту услышали русский говор. Мы привязали лошадей в укромном месте к дереву. Взяли автоматы в руки и тихо по лесочку приблизились к ним на расстояние видимости. Стали прислушиваться, смотреть. Горел большой костер. На земле стояли бутылки, хлеб, консервы. Говорили все по-русски. Пили, ели, что-то рассказывали. Просили прощения, обнимались. Уже начало рассветать. Начался день 14 апреля 1944 года.

Вдруг они все встали на ноги, взяли друг друга за плечи, потом попарно обнялись, попрощались друг с другом. Неожиданно для нас началась стрельба. Они друг друга расстреливали в упор. Последний сам себе пустил пулю в лоб. Все стихло. Убедившись, что вокруг никого нет, мы подошли ближе. Все 10 человек лежали по кругу потухшего костра, головой к костру. Все мертвые, раненых нет. Бутылки пустые, закуски нет. Мы посмотрели на униформу: ни наград, ни документов. Их они сожгли еще на костре. На рукаве кителей был знак РОА[176]. Теперь мы поняли, что это были власовцы, которые не захотели сдаваться советским властям и устроили себе прощальный вечер, убежав из частей своих отступающих хозяев. Ни их наганы, ни автоматы мы брать не стали. Приехали в свой отряд, доложили обо всем начальству, но они – ноль внимания.

Немного позже я рассказал об этом майору НКВД Исмаилу Валиулину. Он подумал недолго и сказал, что, скорее всего, новое командование 21-го отряда захотело избавиться от двух активных партизан – крымских татар. Подставить вас власовцам, а потом еще и обвинить в предательстве. Все это – страшное наследие Мокроусова[177]и Мартынова[178].

14 апреля отряд вошел в деревню Новая Бурульча. Был митинг. Выступили командир отряда, комиссар, потом бывший председатель колхоза Аветян. Командир рассказал, что Аветян постоянно помогал партизанам, и предложил вновь избрать его председателем колхоза.

Мы построились в колонну и двинулись на Симферополь. Откуда-то появилось много разных начальников. Райкомовские, райисполкомовские работники. Один из них очень хотел въехать в город верхом на лошади и стал просить ее у меня. Лошадь моя и правда была красивая: упитанная, с новым седлом. Я отказывался, но в конце концов лошадь у меня забрали, а я сел на трофейную румынскую пушку. Сзади меня шло человек четыреста румынских солдат. Их даже никто не охранял. В Симферополе нас разместили в школе на улице Гоголя, напротив обкома партии. Там, на Гоголевской, я случайно встретил своего дорогого отца. Мы обнялись, прослезились.

– Все хорошо, – сказал отец. – Но нет моего дорогого сыночка Джемиля.

Я уже знал про судьбу моего братишки Джемиля. В самом начале прочеса командир заставы Калашников решил присоединиться к отряду, который самовольно ушел в фео досийские леса. С ним пошли семь его бойцов. Джемиль и Юрий Болотов уходить без приказа отказались и остались на заставе. Когда этот отряд вернулся в наши леса, то от Ани Босовой и Рустема Исмаилова я узнал, что они видели труп Джемиля. На его руке был перстень с изображением Крыма. Это был мой подарок любимому брату. Только через несколько лет мне передали рассказ об обстоятельствах его гибели. Василий Фридрих и Николай Борзов, которые были нашими соседями в Суюн-Аджи, стали предлагать Джемилю и Болотову сдаться и перейти к немцам. Джемиль знал, что Борзов не только служит немцам с 1941 года, но и был командиром у добровольцев. В его отряде только из Суюн-Аджи было шесть человек.

Видя, что Джемиль не соглашается, Николай Борзов пошел на хитрость и предложил перекурить. Сказал, что сигареты есть, а спичек нет. Полез за сигаретами, а сам вытащил пистолет и застрелил Джемиля и Юру. Забрал их автоматы и отнес немцам. Там он рассказал, как убил двух партизан, назвал их имена. Это слышали захваченные в плен жители, они потом и рассказали.

Сразу после войны Борзов и Фридрих были осуждены, получили по 25 лет. Во время хрущевской оттепели вышли на свободу. Однажды Николай Борзов приехал в родное село к своей жене. Об этом узнал брат Юрия Болотова. Он ворвался к нему в дом, жестоко избил и чуть не зарезал. Борзов бежал в окно и больше в селе не появлялся. Говорили, что он жил в Курмане[179].

15 апреля из здания школы нас перевели на улицу Битакскую, 2, в здание сельхозинститута. Нам объявили, что в течение пяти суток мы можем отдыхать. Мы ходили по городу, заходили к родным, знакомым или просто отдыхали в комнатах или в тени деревьев парка (современный детский парк). Я успел повидать всех родственников.

Дмитрий Еремеев, начальник особого отдела нашего отряда, попросил меня попытаться узнать, что стало с невернувшимися разведчиками. Я исколесил весь город, но безрезультатно.

В штабе появился мой дядя Сейдамет Бариев. Он собирал подписи партизан, которым он оказывал помощь. Расписался и я. Он заверил это печатью. Надо сказать, сделал умно и вовремя.