Должно быть, экспедиция Писарро 1527 года добралась до самого устья реки Чинча, что значительно южнее современной столицы, Лимы. На обратном пути было сделано несколько остановок – например в Тумбесе, где Алонсо де Молину оставили учиться языку кечуа. Педро де Халькон из Севильи влюбился в местную девушку и тоже попросил, чтобы ему позволили остаться. Один из моряков Руиса по имени Кунес по сходной причине решил остаться в Пинте. Остальные возвратились в Панаму, где были хорошо приняты губернатором Риосом.

Долгое время Панама бурлила, потрясенная историей «тринадцати с острова Гальо»; люди пересказывали друг другу слухи о ламах, золоте, хлопчатобумажной одежде и других чудесных тканях. Писарро какое-то время молчал. Потом он тоже начал говорить со своими старыми друзями – Альмагро, Луке и Эспиносой. Они согласились, что необходимо послать новую экспедицию, чтобы создать в Перу поселения. О завоевании ничего не было сказано, но все понимали, что если жители Перу решат воспротивиться королевскому указу, изложенному в знаменитом «Требовании», их придется привести к повиновению – разумеется, самыми гуманными из возможных средств. Писарро станет губернатором, Альмагро – аделантадо, Луке – епископом, а штурман Руис – альгвасилом.

Луке, однако же, считал существенным послать в Кастилию представителя, чтобы получить формальное королевское одобрение готовящейся экспедиции. Наиболее подходящим человеком для такого дела он считал Диего де Корраля, опытного кастильца из Ос-де-Овехар, что в провинции Бургос; Альмагро же предлагал для этой роли самого Писарро.

Писарро пользовался популярностью у многих; Овьедо характеризовал его как «доброго человека с добрым характером, хотя и медлительного и неуверенного в разговоре»{398}. Луке сомневался, поскольку он считал Писарро «превосходным воином, но мало образованным и мало знакомым с тонкостями риторики». В конце концов Писарро все же отправился в Испанию, но в сопровождении Диего дель Корраля и Педро де Кандии, критянина-артиллериста.

В 1528 году Писарро было за пятьдесят, и он обладал большим опытом в делах Индий, куда прибыл в 1502 году вместе с Овандо. Он был высок, худощав и силен. Как и Овандо – и, собственно, так же как Кортес и Нуньес де Бальбоа, – он был эстремадурец, незаконнорожденный сын прославленного воина и аристократа Гонсало Писарро, сражавшегося и в Наварре, и в Италии. Мать Писарро, Франсиска Гонсалес, по всей видимости была служанкой, работавшей в женском монастыре Святого Франциска в Трухильо, в услужении у сестры Беатрис Писарро де Инохоса, одной из выдающихся членов семьи Писарро.

Франсиско, возможно, также был в Италии вместе с отцом в 1490-х годах, но в свои первые дни в Санто-Доминго это был всего лишь еще один нищий солдат – хотя и преклоняющийся перед Овандо{399}. Когда в 1537 году ему был пожалован герб, о его службе в Италии вспомнили{400}. Он добрался до Дарьена прежде Педрариаса, и служил под началом Нуньеса де Бальбоа – хотя именно Писарро и арестовал его в 1519 году. Остальные военачальники подчинялись ему как заместителю главнокомандующего.

Писарро показал себя человеком несравненной выдержки и хорошим командиром – таким, которого любят сослуживцы. Он не умел ни читать, ни писать, и его мастерство как наездника было весьма скромным, поскольку он не имел с малолетства дела с лошадьми. Известный сплетник и автор мемуаров Алонсо Энрикес де Гусман описывал его словами: «добрый товарищ, без всякого намека на тщеславие или напыщенность»{401}. Хроникер Гарсиласо де ла Вега, наполовину перуанец, также писавший о нем, говорил, что Писарро «добр и мягок по натуре, и ни разу не сказал о ком-либо дурного слова»{402}. Однажды он спас от смерти слугу-индейца, прыгнув в реку и подвергнув себя большой опасности. На слова осуждения за то, что он пошел на такой риск, Писарро отвечал, что его собеседник, очевидно, понятия не имеет, что значит быть привязанным к своему слуге{403}. В привычках он был старомоден и практически никогда не расставался с тем нарядом, какой носил во времена своей юности: длинный черный плащ до земли, белые сапоги из оленьей кожи и белая шапка; свой меч и кинжал он тоже носил так, как было принято в старину{404}, – впрочем, позже он часто надевал меховую шубу, которую его кузен Кортес прислал ему из Мехико. Как правило, он носил шейные платки, поскольку в дни мира проводил много времени, играя в шары или различные игры с мячом, например в кегли, «и платок был ему нужен, чтобы утирать пот с лица».

Несмотря на все перечисленные добрые качества, он, как и большинство конкистадоров, был всегда готов проявлять жестокость к своим врагам, а также безжалостно убивать индейцев, чтобы достичь психологического превосходства, компенсируя тем самым свой недостаток в численности{405}.

Его друг и впоследствии соперник, Альмагро, также неграмотный, был на несколько лет младше Писарро – в 1528 году ему, должно быть, было под пятьдесят. Судя по всему, он родился в городе Боланьос-де-Калатрава[59], на дороге из Мансанареса в Сьюдад-Реаль. Вероятно, что он был незаконнорожденным сыном галисийского идальго Хуана де Монтенегро от Эльвиры Гутьеррес, служанки в городе Альмагро. В Эльвире, возможно, текла мавританская кровь – факт, послуживший впоследствии поводом для яростных нападок на Альмагро.

Некоторое время он жил вместе с жестоким братом своей матери, Эрнаном Гутьерресом, но затем бежал к матери в Сьюдад-Реаль, где обнаружил ее замужем за владельцем лавки по имени Селинос. После этого Альмагро отправился в Толедо, где служил у лиценциата Луиса Гонсалеса де Поланко, одного из придворных чиновников (алькальдес де корте) при Католических Величествах и многолетнего советника кастильских королей. Здесь у Альмагро произошла жестокая драка с другим мальчиком, после которой он сбежал в Севилью. Там, в 1513 году, он присоединился к экспедиции Педрариаса в скромнейшем из званий: в должности пажа; а затем участвовал во множестве энтрадас (военных экспедиций) в Кастилью-дель-Оро, и около 1515 года стал близким другом Писарро.

Альмагро обладал совершенно иными качествами, нежели Писарро. Судя по всему, он обладал «настолько превосходным знанием леса, что мог преследовать индейца сквозь густейшие заросли, просто идя по его следу, и будь этот индеец хоть на лигу впереди него, Альмагро все равно настигал его»{406}. Он постоянно ругался и, когда бывал рассержен, обращался с окружающими весьма резко, даже если они были знатного происхождения{407} – но его солдаты любили его за «свободный нрав». Энрикес де Гусман считал его «человеком щедрым, откровенным и либеральным, любящим, милосердным, корректным и справедливым, чрезвычайно боящимся Бога и Короля»{408}. Помимо прочего, он прощал долги так, словно был правителем, а не солдатом. С виду он был, по словам Сьесы, «невысокого роста и довольно безобразным, но обладал великой отвагой и выдержкой»{409}.