И он удалился, чтобы, как и всегда, принять окончательное решение вместе со своими советниками Ногарэ и Мариньи.

Во время переезда из Парижа в Понтуаз графиня Маго, мерно покачиваясь на своих носилках, думала лишь об одном: каким образом умилостивить короля Филиппа Красивого. Но мысли разбегались. Слишком много различных соображений, слишком много страхов, а главное, безумный гнев против дочерей и кузины, против их идиотов мужей, против неосторожных их любовников, против всех тех, кто из легкомыслия, в ослеплении или уступив плотским порывам грозил разрушить умело возведенное здание ее могущества, – все это мешало ей сосредоточиться. Чем теперь станет графиня Маго? Матерью разведенных принцесс – и только. И она решила взвалить всю тяжесть преступления на Маргариту, чтобы обелить двух других преступниц. Во-первых, Маргарита не ее дочь. Кроме того, она старшая, и, следовательно, ей можно поставить в вину, что она увлекла на греховный путь младших своих невесток.

Робер Артуа вел кавалькаду крупной рысью, как бы желая подчеркнуть свое рвение. Он не без удовольствия поглядывал на пышную грудь Беатрисы д'Ирсон, стан которой красиво покачивался в такт лошадиной рыси, но с несравненно более острым удовольствием он смотрел на бывшего каноника, неуклюже подпрыгивающего в седле, и уж совсем расцветал от счастья, слыша стенания тетушки. Всякий раз, когда его дородную родственницу подкидывало на ухабах и она испускала жалобный стон, он словно невзначай переводил коней на галоп. Немудрено, что графиня Маго вздохнула с облегчением, когда перед путниками выступили наконец над кронами деревьев башни Мобюиссонского замка.

Вскоре кортеж въехал в ворота. Во дворе и в самом замке царила глубокая тишина, нарушаемая лишь мерным шагом лучников.

Маго вылезла из носилок и обратилась к первому попавшемуся стражнику:

– Где король?

– Его величество творит суд в капитульном зале.

В сопровождении Робера, Тьерри д'Ирсона и Беатрисы графиня Маго тут же направилась к аббатству.

Несмотря на всю свою усталость, шагала она быстро и решительно.

В этот день капитульный зал являл необычное зрелище: меж серых колонн, под уходящим ввысь холодным сводом не видно было монахинь, которые обычно собирались здесь для молитвы; перед своим государем застыл в молчании весь королевский двор.

Когда графиня Маго вошла, кое-кто оглянулся в ее сторону – и по залу пробежал шепот. Голос, голос, который мог принадлежать одному лишь Ногарэ, читавшему приговор, умолк, и король обменялся многозначительным взглядом со своим непреклонным советником.

Графиня без труда протиснулась вперед – присутствующие расступались перед ней. Она заметила короля, который восседал на троне, с короной на голове, со скипетром в руке. Лицо его было еще холоднее, чем обычно, а взгляд еще неподвижнее.

Казалось, он отрешился от всего земного. Разве, выполняя свой страшный долг, как то завещал ему дед, Людовик Святой, не представлял он здесь божественное правосудие?

Изабелла, Ангерран де Мариньи, его высочество Валуа, его высочество д'Эвре сидели на скамьях рядом с тремя королевскими сыновьями и владетельными баронами. Перед возвышением на каменных плитах стояли на коленях три молоденькие монашенки, низко склонив обритые наголо головы. Немного позади, у подножия трона, красовался Алэн де Парейль, главный исполнитель королевских приговоров. «Слава тебе, господи, – подумала Маго. – Мы поспели вовремя. Судят каких-то монахинь по обвинению в колдовстве или содомском грехе».

И она поспешила к возвышению, где ей полагалось сидеть по праву рождения и еще потому, что графиня Маго носила высокое звание пэра Франции. Вдруг она почувствовала, что ноги у нее подкосились: одна из коленопреклоненных преступниц подняла голову, и графиня узнала в кающейся монахине собственную дочь Бланку. Три монахини были тремя принцессами – им обрили головы и надели на них власяницу. Графиня Маго зашаталась и глухо вскрикнула, будто ее ударили кинжалом в грудь. Машинальным движением она уцепилась за руку племянника, который оказался рядом.

– Увы, тетушка, слишком поздно; мы приехали слишком поздно, – сказал Робер Артуа, который самозабвенно упивался своей местью.

Король кивнул головой, и хранитель печати возобновил прерванное чтение.

В наголо обритых головках бургундских принцесс суровый голос Ногарэ рождал целую вереницу унизительных картин. Краска залила лицо графини Маго, и она содрогнулась от стыда, того самого стыда, который терзал троих принцев, троих мужей, ставших всеобщим посмешищем, – они сидели перед королем, низко склонив головы, как три преступника.

– «…Заслушав показания и признания вышепоименованных Готье и Филиппа д'Онэ, вследствие чего установлено существование любовной связи между ними и Маргаритой и Бланкой Бургундскими, заключить сих последних в крепость Шато-Гайар и держать их там до тех пор, пока господь не призовет их к себе».

– Пожизненное заключение… – пробормотала графиня Маго. – Их осудили на пожизненное заключение…

– «Вышеназванная Жанна, пфальцграфиня Бургундская и графиня Пуатье, – продолжал Ногарэ, – ввиду того, что она не уличена в нарушении супружеского долга и посему прелюбодеяние вменено в вину ей быть не может, но поскольку установлено, что она повинна в преступном сообщничестве и попустительстве, заточена будет в замок Дурдан на все то время, какое потребуется ей для покаяния, и так долго, как то заблагорассудится королю».

Последовало молчание, и Маго, с ненавистью глядя на хранителя печати, шептала про себя: «Это он, он, пес, все затеял, его это рук дело, ему бы только шпионить, доносить и мучить. Ничего, он поплатится за это. Поплатится своей шкурой!» Однако Ногарэ еще не окончил чтения обвинительного приговора.

– «Мессиры Готье и Филипп д'Онэ, как посягнувшие на честь особ царствующего дома и презревшие феодальные узы, кои обязаны были блюсти, будут ободраны живьем, четвертованы, оскоплены, обезглавлены и повешены публично на заре следующего дня. Так рассудил наш мудрейший, всемогущественнейший и возлюбленный король».

По спине принцесс прошла холодная дрожь, когда они услышали, какие пытки ждут их возлюбленных. Ногарэ медленно свернул пергаментный свиток, король поднялся с трона. Зал постепенно пустел, и только неясный гул голосов отдавался под каменными сводами, привыкшими к словам святой молитвы. Люди сторонились графини Маго, избегали глядеть в ее сторону. «Подлецы, трусы», – думала она с ненавистью. Она направилась к двери, но Алэн де Парейль преградил ей путь.

– Нельзя, ваша светлость, – сказал он. – Король разрешил только своим сыновьям, в том случае, если они того сами пожелают, приблизиться к преступницам, дабы услышать их последнее прости и слова их раскаяния.

Не дослушав Алэна де Парейля, графиня быстро повернулась к трону, но король уже выходил из залы; за ним плелся, задыхаясь от гнева и унижения, Людовик Наваррский, шествие замыкал Филипп Пуатье, даже не оглянувшийся на свою жену.