– Это как понимать, ты что сделал?

Палач кинулся в ноги:

– Царь, батюшка, прости, недоглядел, перекладину плохо закрепили.

Царь повернулся к стрельцам:

– Этих взять – и в пыточную, все узнать, за сколько продались и почему.

Потом он повернулся ко второму, сидевшему на колу, тот был жив и мутным от боли взором смотрел на царя.

Иоанн Васильевич несколько минут смотрел в глаза своего начальника Постельничьего приказа, затем резко повернулся и ушел. Вслед за ним начали разбредаться бояре.

Я также сел в возок, охрана запрыгнула в седла, и мы поехали в сторону нашего подворья. Последние две недели были для меня нелегкими. Иоанн Васильевич сам деловито разбирался во всем. Нити заговора тянулись во многие места. Сегодняшнюю казнь объявили первой, за ней должны были состояться следующие, кроме того, в опалу попали многие родственники участников заговора и были вынуждены покинуть Москву.

Мне же приходилось работать психотерапевтом и вести с царем длинные беседы, поить его успокаивающими отварами. После того как я сам перед царем отпивал эти зелья, меня с такой силой тянуло спать, что я едва справлялся со своей работой.

Сейчас все основное было завершено. Я не имел всех сведений, со мной ими никто не собирался делиться, но из высказываний Иоанна Васильевича можно было кое-что понять. Больше всего его огорчало то, что предали его те, кто, собственно, был ему обязан по уши. Но семьи Бельских и Годуновых проредили изрядно, и надежд на возрождение былого влияния у них не было.

Царь все пытался найти доказательства, что в заговоре принимали участие и Шуйские, но те или ловко маскировались, или действительно были ни при чем – ни единой улики против них не было.

Я не принимал участия в допросах или пытках, но все равно был на нервах. Радовало только одно: царевичу, лишенному ежедневной дозы отравы, понемногу становилось лучше. Конечно, последствия этого отравления у него останутся надолго. Но я надеялся, что молодой организм постепенно справится с этим.

Последние две недели я практически провел во дворце, распределяя время между царем и его сыном. И с сыном мне было не в пример легче. Он так же тяжело переживал случившееся и даже жалел своего стольника, который подсыпал ему яд в пищу. Стольник не выдержал очередной пытки и умер прямо в пыточной, за что помощник палача отведал розги и сих пор лежал в бреду.

Жалость царевича мне претила, но тем не менее мы нашли общий язык и с удовольствием беседовали. Он обладал, пожалуй, не меньшим кругозором, чем его отец, но в сыне не имелось той жесткости или даже жестокости, которая сквозила в его отце. Но это понятно, детство Иоанна Васильевича счастливым было назвать трудно. Но мне казалось, что отсутствие жесткости не является хорошим качеством для будущего царя. Видимо, это не нравилось и государю, потому что он обычно разговаривал с сыном раздраженно, как будто всегда был чем-то недоволен.

Как-то раз, неожиданно зайдя в покои царевича, он обнаружил нас оживленно беседующими. Я как раз доказывал Иоанну Иоанновичу, что не может православный христианин простить все, в том числе и попытку отравления. И что здесь Божья заповедь «ударили по одной щеке, подставь другую», не подходит.

Государь улыбнулся и сказал:

– Вот, Ванька, слушай, что тебе Щепотнев говорит, пока еще он плохого не советовал. Еще два года назад кто о нем знал, а ныне всей Москве известен. Своей головой и руками доказал, что может и лечить, и дело поставить. И татей не жалеет, как некоторые. – И он укоризненно посмотрел на сына.

Вскоре, несмотря на конспирацию, дума узнала о моей помощи в поисках отравителей. И отношения со многими боярами перешли в выжидательно-настороженные. Если ранее все боялись и ненавидели Бомелиуса, то сейчас это отношение грозило перейти на меня. Мне же совсем не хотелось такой славы. Мне надо было всю оставшуюся жизнь – много ли, мало ли – жить здесь с этими людьми. Хотелось все же, чтобы большая часть знакомых относилась ко мне с уважением и без особой опаски. Ну а враги… они всегда будут, куда же от них деться…

Совсем же осторожным отношение ко мне стало после одного события.

Во второй половине дня я был у себя на подворье, когда в ворота требовательно застучали. Моя охрана открыла ворота и обмерла: к нам во двор заезжал царевич со свитой. Меня известили, и я как ошпаренный кинулся одеваться. Мы с женой выскочили на крыльцо встречать высокого гостя. Моя Ирка дрожащими руками подала ему стеклянный кубок сбитня. Иоанн Иоаннович с удивлением его оглядел и немного отпил. После чего произнес:

– Сергий Аникитович, разговаривали мы с тобой последнее время очень часто, интересно с тобой говорить, знаешь ты много не по годам твоим, хотя и младше меня будешь. Вот и захотелось мне посмотреть, как у тебя все устроено, много об этом говорят. Так что давай показывай все, что считаешь нужным.

Ну вот и дожил до счастливого дня, провожу экскурсию для царевича и его сопровождающих.

Приказав разместить охрану и сопровождающих, выставить им знатное угощение, мы с царевичем и парой его телохранителей поднялись в мой кабинет. Иоанн Иоаннович с удивлением рассматривал необычную мебель, книги, папки для бумаг, стоявшие на полках.

Он взял в руки бутылку с желтоватой густой жидкостью, стоявшую на столе:

– Что это такое, Сергий Аникитович?

Вместо ответа я взял два небольших кусочка бумаги, достал кисточку и склеил кусочки вместе.

– Вот так, Иоанн Иоаннович, ежели что нужно, берешь и клеишь.

Но царевич уже разглядывал не место склейки, а то, что было у меня написано на бумаге и так неосторожно выставлено напоказ.

Вчера весь вечер делал различные подсчеты для Аптекарского приказа и, естественно, все записывал арабскими цифрами.

Все было забыто, экскурсия остановилась, а я вынужден был показывать своему экскурсанту, как надо работать с такими цифрами. При расспросах об источнике моих знаний рассказал, что в одном из медицинских трактатов видел различные подсчеты, сделанные индийскими цифрами. Я оценил их удобство и с тех пор только ими и пользовался. Знакомство с новыми методами расчетов заняло у нас много времени, у меня даже пересохло во рту, и я привлек внимание собеседника к стоявшему в углу самовару. Пришлось позвать слугу, чтобы по-быстрому раскочегарить самовар. Вскоре царевичу был предложен горячий кипрейный чай с медом.

Уже ближе к вечеру мы наконец добрались до мастерской, где внимание царственного гостя привлек необычный предмет. Медная труба со стеклами, украшенная резьбой, состоящая из двух половинок, которые плотно входили друг в друга. Когда я показал, что надо делать с этой трубой, у царевича пропал дар речи. Он, как мальчишка, прижимал ее к груди, и я понял: если сейчас не подарю эту штуку ему, мне этого никогда не простят.

Пришлось представлять ему розмысла, который исхитрился сделать такой прибор. Царевич лично вручил стоявшему на коленях Кузьме серебряный талер, сказав, что мастер найдет, что с ним сделать.