Способ действия «левых», тип их мышления и их «готтентотская» мораль уже в начале века были исследованы русскими философами, которые по-иному, чем большевики, вырвались из союза с этими «левыми». Вспомним хотя бы тот факт, что и в революции народ поддержал не «левых», а именно большевиков, и это имя сыграло важную роль — оно сочеталось с идеей справедливости. Даже к «меньшевикам» уже за одно их имя не могло быть симпатии. Так давайте с осторожностью подойдем к выбору нового имени. Исходя из мироощущения российских народов, а не из европейской традиции классовой войны, в которой мы были сбоку припека.

Особый дух русских «левых»

Я уже говорил, что общественно-политическую жизнь России можно лишь условно вместить в схему «правые — левые», этот дуализм — типично западное явление. Можно, однако, сказать, что на нашей отечественной почве европейский цветок левого мировоззрения вырос даже в преувеличенно-фантастических размерах. Уже в XIX веке он перерос рациональные рамки социальной борьбы. Соединившись со страстью мессианского чувства, свойственного и православию, и иудаизму, левый радикализм приобрел черты религиозного, хотя и безбожного, фанатизма. Поразительно, как быстро русская культура отразила это явление со столь же высоким накалом — в Достоевском (достаточно вспомнить его роман «Бесы»).

Философам, чтобы понять суть левых, пришлось пройти много кругов — побыть самим в их среде, а потом раскаяться при виде реальных революций (ибо при том, что революции были вызваны объективными причинами, их чрезмерно разрушительный характер в России во многом был предопределен свойствами идеологии русских «левых»). И неважно, какие прекрасные лозунги брали наши «левые» — они их наполняли небывалым содержанием. Так было и с идеей демократии — в противовес самодержавию (а недавно — в противовес советскому строю).

Н. Бердяев писал в 1923 году: «Демократия — не новое начало, и не впервые входит она в мир. Но впервые в нашу эпоху вопрос о демократии становится религиозно-тревожным вопросом. Он ставится, уже не в политической, а в духовной плоскости. Не о политических формах идет речь, когда испытывают религиозный ужас от поступательного хода демократии, а о чем-то более глубоком. Царство демократии не есть новая форма государственности, это — особый дух».

В чем же этот особый дух русских «левых»? Это — целая философия, лишь основные черты которой были намечены в первой половине XX века. Наше время дало огромный и ценный материал, чтобы завершить эту работу — если будет кому. Я бы сказал, что суть дела в неорганичном, болезненном соединении западного рационализма и получивших светскую оболочку западных религиозных идей (прогресса и свободы) с тем «неявным знанием», которое играло важную роль в традиционном обществе России. В это знание входит иррациональное представление о совести и долге — не только перед ближними, но буквально перед Космосом. В результате получилась философская смесь, подкрепленная фанатической уверенностью в своей правоте и даже обязанности на свой лад «устроить весь мир».

При этом верхушечное положение занимали ценности западные, они и определяли планы и проекты «левых». И главным объектом ненависти было то сокровенное отношение к миру и к человеку, которое передавалось из поколения в поколение и служило генетической матрицей, воспроизводящей Россию как особую цивилизацию. Уже более ста лет пытаясь провести в России подобие протестантской Реформации, «левые» стремились разорвать тайную связь поколений, лишить святости те символы и образы, которые скрепляли народ.

В статье «Культурный мир русского западника» философ-эмигрант В. Щукин лестно характеризует левую русскую интеллигенцию: «В отличие от романтиков-славянофилов, любая сакрализация была им в корне чужда. Западническая культура носила мирской, посюсторонний характер — в ней не было места для слепой веры в святыню». Он отмечает именно это стремление осуществить разрыв тела народа во времени, что является важнейшим условием «атомизации» народа на скопище индивидов: «С точки зрения западников время должно было быть не хранителем вековой мудрости, не „естественным“ залогом непрерывности традиции, а разрушителем старого и создателем нового мира».

Вспоминая метания левых в отношении фундаментальных вопросов бытия, которые мы наблюдали на протяжении всего только одного поколения, приходишь к выводу, что у них действительно нет устойчивой социально-философской концепции. Их миссия — разрушать то, что есть. Потому их сегодня нельзя даже упрекнуть в том, что они «изменили» чему-то. Окуджава воспевал «комиссаров в пыльных шлемах» и мечтал пасть «на той единственной, гражданской», и люди удивляются, как же он переметнулся к антикоммунистам. Когда в нем все вывернулось наизнанку? А никогда. Никуда он не переметнулся, и никакого отношения его «комиссары» ни к социализму, ни к социальной справедливости не имели. Он — левый, и его страсть — создавать гражданскую войну. Он ее и готовил своей гитарой…

* * *

А вот один из левых прорабов перестройки А. Нуйкин с удовлетворением признается: «Как политик и публицист, я поддерживал каждую акцию, которая подрывала имперскую власть. Мы поддерживали все, что расшатывало ее. А без подключения очень мощных национальных рычагов ее было не свалить, эту махину». И добавляет с милым цинизмом: «Сегодня политики в погоне за властью, за своими сомнительными, корыстными целями стравили друг с другом массу наций, которые жили до этого дружно, не ссорясь». Вот так — интеллигент Нуйкин расшатывал систему, но он не виноват. Выполнив свою роль в поджигательской программе, когда уже и РФ втянута в войну, Нуйкин умывает руки, отказываясь от любого «патриотизма» в «этой стране». Он иронизирует: «Мне хотелось даже написать давно задуманный материал, и название уже есть: „Считайте меня китайцем“.»

Чтобы разорвать, растравить народ, необходимо разрушить его культурное ядро, особенно подорвать, поставить под сомнение нормы морали и права, определяющие отношения людей. У нас в культурное ядро входит множество норм, выраженных на языке традиций, передаваемых от поколения к поколению, а не через формальное образование и «писаные» законы. Слом этих норм — наиболее разрушительная разновидность революций. Виднейший антрополог Конрад Лоренц писал: «Привычки, которые человек воспринимает через социальную традицию, связывают его с людьми гораздо сильнее, чем обычай, освоенный индивидуально, и разрушение традиции сопровождается очень интенсивным чувством страха и стыда… Иерархические отношения между тем, кто передает традицию, и тем, кто ее воспринимает, являются обязательным условием для того, чтобы человек был готов ее усвоить. С этим тесно связан и процесс, который мы называем поиском идентичности. Это и помогает сохранять устойчивость культурных структур. Но против этого восстают все революционные силы, враждебные устойчивым структурам. Они побуждают человека выбросить за борт любую традицию».

Большой вклад в размывание соединяющего народ правосознания вносил А. Сахаров. В манифесте левых «Иного не дано» он утверждал: «Принцип „Разрешено все, что не запрещено законом“ должен пониматься буквально». Переход к этому принципу означал бы, что в обществе снимаются все табу, все не записанные в законе культурные, моральные нормы. Это имело бы катастрофические последствия. Если бы тезис Сахарова реально был осуществлен на практике, произошло бы моментальное сбрасывание общества в абсурдную гражданскую войну. Скатывание в массовое насилие происходит, когда человек теряет систему координат, критерии различения Добра и зла.