Слуги удалились, а Бальдуэн попросил приятеля присесть в кресло, где ещё совсем недавно дьявол терзал младшего камергера, тщась вырваться на волю. Принесли вино и лёгкие закуски.

— Угощайтесь.

Ни пить, ни есть Жослену не хотелось, он лишь пригубил вино и положил в рот леденец, но тут же понял, что беседовать так весьма неловко — сглатывать слюну и клацать леденцом, когда с тобой говорит сам король, это уж слишком! — и, незаметно вытащив лакомство изо рта, засунул его за пояс. Бальдуэн для порядка справился о здоровье сеньора молодого рыцаря, задал ему несколько учтивых вопросов относительно дел в Горной Аравии, поинтересовался, понравилась ли Жослену хозяйка Керака и её дети, на что ночной гость, как и полагается, ответил, что всё хорошо, все в добром здравии, и, что главное, службой своей он доволен.

Король нуждался скорее в благодарном слушателе, чем в собеседнике и тем более в рассказчике. Бальдуэн просто хотел пожаловаться кому-то, кому мог доверять, не опасаясь, что подробности разговора наутро же станут известны самому последнему из дворцовых слуг.

— Вы себе даже не представляете, шевалье, как утомляют меня все эти настроения, — начал король. — За что Господь так ополчился на меня? За что столь сурово наказывает?.. Я был совсем мальчишкой, когда один мой приятель, сын простого дворянина из Тира, предложил мне и другим нашим товарищам проверить, кто из нас выносливее, терпеливее, кто настоящий рыцарь, которому любая боль нипочём. Мы начали щипать друг друга. Вы и представить себе не можете, как я гордился тогда, что оказался самым сильным из них. Они все визжали, когда я выкручивал им кожу на руках или, если удавалось, на щеках. Мне же их щипки не приносили почти никакого вреда. Я лишь смеялся, не зная ещё, как горько придётся мне плакать. С тех пор я немного смеялся...

Бальдуэн вздохнул и сделал паузу, а потом вновь заговорил:

— Я похвастался отцу Гвильому, моему воспитателю. Просив моего ожидания он не обрадовался и не похвалил меня, а велел показать те места на моём теле, за которые щипали меня другие дети. Я не понимал тогда, отчего он так всполошился. А он ничего не сказал мне, но запретил на будущее мне и моим товарищам устраивать подобные испытания, сказав, что наша затея с проверкой мужества неугодна Господу; Он-де сам проверяет нас, ибо только Он один может испытывать созданного Им человека. Я сердился на него тогда, ведь я не знал причин... — Бледные губы на едва освещённом пламенем свечи лице короля, ещё не съеденном болезнью, задрожали. Казалось, юноша вот-вот заплачет, но он сдержался и продолжал: — Вы счастливый человек, вам неведомо, что такое узнать вдруг, что ты — прокажённый... Батюшка, когда ему сообщили, страшно расстроился, как мне говорили... ведь он даже и не приехал посмотреть на меня, а мне так хотелось поговорить с ним и с матушкой, но её ко мне никогда не допускали бароны... Позже я узнал, что его величество сказал своей тогдашней жене, королеве Марии: «Ну что ж, государыня. Теперь вся надежда на вас, вы должны родить мне сына...» — Бальдуэн сделал паузу. — Это ещё не всё, потом мой отец закончил: «Сына, а не живой труп». Живой труп — это я. Не спорьте...

Жослен не посмел возразить. Он вдруг подумал, что король прав, и он, жалкий сирота, чей разум и душу порой одолевают странные мысли о тайне, которую так и не успел открыть ему первый господин и учитель, брат Бертье, куда счастливее своего теперешнего собеседника.

«Живой труп? — мысленно произнёс молодой рыцарь. — Мой отец ни за что не назвал бы меня так... Но кто мой отец? Кто?»

Он не впервые спрашивал себя об этом, спрашивал и не находил ответа. Тем временем голос Бальдуэна ле Мезеля зазвучал вновь:

— Я так надеялся на то, что сир Гвильом де Монферрат сумеет стать мне заменой в будущем, когда болезнь сделает меня неспособным больше править государством. А вот что вышло! Ну почему Господь отвернулся от нас? Почему всё так... так нелепо... всё так... словно и впрямь кара Божья? Куда девалось согласие наших баронов? Они грызутся, точно голодные собаки за кость! Я думал, граф Филипп явился сюда из Европы, чтобы воевать с неверными, а он повёл себя по меньшей мере странно, сначала как будто соглашался, а потом сказал, что пришёл лишь за тем, чтобы помолиться Святому Гробу. Я так не хотел упустить возможность, которую предоставлял нам император Мануил, что даже предложил графу стать регентом королевства, хотя он и новичок на Востоке. Чтобы не вышло беды, сир Филипп мог бы, например, разделить эти обязанности с вашим господином, сеньором Трансиордании, дабы они совместно возглавили экспедицию против язычников. Однако граф сказал мне в приватной беседе, что не слишком доверяет сиру Ренольду, так как о нём дурно отзывался его батюшка. Вы себе представляете?! А ведь недоразумение между князем и графом Тьерри вышло уже двадцать лет назад! Мы с вами ещё и на свет не родились!

Ища поддержки, король устремил полный негодования взгляд на Жослена, и тот, видя, что Бальдуэн ждёт с его стороны какой-то реакции, признался:

— Сир, и мне мой господин также говорил весьма нелестные вещи о графе Тьерри. В частности, сказал, что молитвенник не заменит меча, набожность — доблести. И ещё, что у последних графов Фландрии куда больше в обычае ликоваться со схизматиками и печься о чести, нежели сражаться с неверными...

— Получается, что сеньор ваш прав... — нехотя согласился король. Видимо, поведение Филиппа Эльзасского сильно вывело его из себя. — А вчера и того не лучше! Он буквально всех нас огорошил, заявил, что его привели к нам заботы о будущем моих сестёр, которых он желал бы просватать за наследников его любимого вассала Роберта Бетюнского! Представляете? Тут послы императора с флотом и деньгами, чтобы воевать с Египтом, и тут же граф Филипп с брачными предложениями! Признаюсь, я прекрасно понял сира Бальдуэна Рамиехского, когда он без обиняков сказал графу: «Мы-то думали, что вы прибыли сюда сражаться за Святой Крест, а не решать матримониальные проблемы. Между тем вы все твердите нам, мол, у вас — товар, у нас — купец!»

Король на какое-то время замолчал, а потом закончил:

— И вот вам итог. Граф обиделся и сказал, что уедет. Послы