Кочетков передумывает: уж очень трудна дорога в переполненных поездах. И он предлагает Цветаевой временно пожить у него на даче под Коломной, там живет и старая знакомая его матери поэтесса В. Меркурьева. Провести лето за городом – заманчиво, но как тогда искать комнату?

Все отделения милиции получили приказ никого не прописывать – искать комнату бесполезно. И Цветаева принимает предложение Кочеткова. Но что делать на даче? Мур сходит с ума от скуки. У Марины Ивановны нет работы. А в Москве, говорят, выдают продуктовые карточки.

Кочетков съездил в Москву и вернулся на дачу с твердым решением, которое поддержали и Цветаева, и Мур: надо эвакуироваться. Если ему разрешат выезд – значит, с ним, если нет – с Литфондом.

Они возвращаются в Москву 24 июля, в разгар бомбежек и паники. Мур дежурит на крыше – тушит бомбы. Он может погибнуть. Рядом нет никого, кто бы хоть чуточку сопереживал Цветаевой. Н. Вольпин рассказывала мне, как раздражала ее Марина Ивановна своими жалобами. «Мой сын тоже дежурит на крыше», – вот и все, что услышала от нее Цветаева «…в ответ на слезы». Надо срочно уезжать. Мур не хочет: он предпочитает Москву под бомбежками какой-то татарской глуши. И снова: ехать – не ехать. Муля уезжать не советует. 4 августа Мур записывает в дневнике: «…мать решила не ехать в Татарскую АССР», а 5-го: «Опять мать говорит, что лучше уезжать в Татарию и на черт знает что, чем оставаться в Москве под бомбами. Вчера опять бомбили Москву – теперь бомбят каждую ночь. У нее – панические настроения: «лучше умереть с голоду, чем под развалинами». Она говорит, что будем работать в колхозе».

Следующая запись в дневнике Мура от 8 августа – уже с борта парохода «Александр Пирогов»: «После трагических дней – трагических, главным образом, из-за отсутствия конкретных решений и почти фантастических изменений этих решений, после кошмарной погрузки на борт мы наконец отчалили Окончательное место назначения – город Елабуга на реке Каме Мы спим сидя, темно, вонь, но не стоит заботиться о комфорте – комфорт не русский продукт».

Проводить Цветаеву пришел Борис Пастернак. «Как затравленная птица в клетке, Марина поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, и глаза ее страдали», – вспоминает Виктор Боков, которого Пастернак «прихватил» с собой.

Уезжая из Франции в Москву, Цветаева написала: «Дано мне отплытье Марии Стюарт». Теперь она уезжала из Москвы. «Знаете, Марина Ивановна, я на Вас гадал», – сказал ей Виктор Боков. «И что же вышло?» – в упор спросила Марина. Как было ответить, если по гадательной древней книге вышел рисунок гроба и надпись «не ко времени и не ко двору». – «Все поняла! – сказала Марина. – Я другого не жду».

Существует легенда: Пастернак привез ей веревку – перевязывать вещи. «А она крепкая?» – спросила Марина Ивановна. «Повеситься можно», – ответил Борис Леонидович.

17 августа пароход прибыл в Елабугу. «Город скорее похож на паршивую деревню», – записывает Мур в дневнике. Всех эвакуированных сначала разместили в библиотечном техникуме. Но еще на Каме, когда проезжали Чистополь, на пароход села Флора Лейтис, жена известного тогда критика, она объяснила Цветаевой, что жить в Чистополе несравненно лучше, чем в Елабуге, – там большинство эвакуированных из Москвы писателей и их семьи: Асеев, жена Пастернака, Сельвинского и др. Она обещает похлопотать по поводу прописки, а уж работа и жилье будут, Мур там сможет учиться. Как только все выяснится, она даст Цветаевой телеграмму. Но уже на следующий день после приезда Цветаева сама дает телеграмму Лейтис с просьбой о прописке. Ответа нет. А 20 августа – весьма странная запись в дневнике Мура: «Сегодня мать была в горсовете, и работы для нее не предвидится; единственная пока возможность – быть переводчицей с немецкого в НКВД, но мать этого места не хочет». То, что уполномоченный НКВД разговаривал с Цветаевой в горсовете, не странно, служащие этого учреждения часто «беседовали» с интересующими их людьми в других местах (с моей подругой, например, – в университете). Зачем нужна переводчица с немецкого? И это понятно: в Елабуге скоро будет лагерь для пленных немцев, надо заранее подобрать кадры. Что может быть лучше работы переводчицей? Она уже была готова соглашаться на гораздо худшие места. Но нет ничего удивительного в том, что Цветаева не хочет иметь дело с НКВД – ни в каком качестве. Однако с чего бы это Цветаевой – белоэмигрантке, жене репрессированого – стали предлагать такой лакомый кусочек? Ответ – в уже упоминаемой книге К. Хенкина «Охотник вверх ногами»: уполномоченный НКВД предложил Цветаевой «помогать». Отказ от таких предложений тогда никому не сходил с рук. Могли пригрозить, что арестуют Мура. Эта версия легко объясняет самоубийство Цветаевой, но это не значит, что она абсолютно достоверна. Впрочем, Хенкин уверяет, что узнал об этом от М. Маклярского, а – известно – Маклярский занимался вербовкой писателей в агенты НКВД. «Рассказывая мне об этом, Миша Маклярский честил хама чекиста из Елабуги, не сумевшего деликатно подойти, изящно завербовать, и следил зорко за моей реакцией…» – пишет Хенкин. Сам Маклярский, если судить по тому, что он сумел завербовать Г. Шенгели, вербовал «изящно». И все-таки… документов, подтверждающих рассказ Хенкина, в нашем распоряжении нет, а следовательно, нельзя считать его версию фактом – только гипотезой. Но гипотеза вполне правдоподобна.

21 августа Цветаева с Муром переехали из библиотечного техникума в избу на окраине города, принадлежавшую неким Бродельщиковым, которые предоставили им часть комнаты (вернее, закуток) метров в шесть, отделенную перегородкой, не достававшей до потолка.

24 июня, так и не дождавшись телеграммы, Цветаева поехала в Чистополь. Как теперь известно, телеграммы не было потому, что Цветаевой в прописке отказали (по инициативе К. Тренева и Н. Асеева). Лидия Чуковская буквально «перехватила» на почте Ф. Лейтис, собравшуюся сообщить Цветаевой отрицательный ответ. «Настроение у нее (Цветаевой. – Л.П .) самоубийственное», – записывает Мур в день отъезда матери в Чистополь. Если Цветаевой действительно предложили «стучать», то зачем она едет в Чистополь? Неужели надеется, что там «не достанут»?

В Чистополе все складывается «благополучно». Совет Литфонда, вопреки Треневу (Асеев не пришел, но прислал письмо – за ), решил ходатайствовать перед горсоветом о прописке Цветаевой в Чистополе. Надо только подыскать комнату.

«…меня удивило, что Марина Ивановна как будто совсем не рада благополучному окончанию хлопот о прописке. «А стоит ли искать? Все равно ничего не найду. Лучше уж я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу». – «Да нет же! Найти здесь комнату совсем не так уж трудно». – «Все равно. Если и найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить». (Из воспоминаний Л. Чуковской.)

О какой работе идет речь? Скоро должна открыться столовая для семей писателей. И Цветаева оставляет заявление: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. М. Цветаева». Пусть ляжет вечным, несмываемым позором на головы советских писателей этот написанный рукой Цветаевой текст!

Пастернак, узнав о самоубийстве Цветаевой, охал и ахал: почему ей не дали денег, он бы потом отдал. Знал ли он, что его жена собиралась купить у Марины Ивановны по дешевке моток шерсти?