нас в армии принято выплачивать аванс, так называемые, подъемные.

Вдруг откуда-то, Наталья не успела заметить откуда, комендант вынул и положил перед ней на стол деньги.

— Вот, как договаривались, три тысячи. Берите, берите, сказал. Распишетесь потом.

Тетка Наталья, не веря своему счастью, взяла деньги, машинально убрала их в дерматиновую с проволочной ручкой и потертыми боками дамскую сумку. Они еще о чем-то поговорили. Скоро комендант стал волноваться, говорить с кем-то по рации.

Наталья, распрощавшись, раскланявшись, ушла.

Колмогоров остался один.

В кабинет сунулся было Тимоха с какими-то вопросами, зашелестел бумажками. Колмогоров матюгнул Тимоху — чего опять без стука. Тимоха бумажки выронил — быстрее собирать, дверь бесшумно прикрыл за собой. Евгений Борисович взял Натальино заявление, посмотрел еще раз, усмехнулся и вдруг, скомкав бумагу, бросил ее в урну под столом.

Медленно ползет луч по столу. Темного стекла пепельница засветилась изнутри, ложка в стакане заискрилась.

— День, черте его… когда закончится? — проворчал Колмогоров. Он потянулся к пепельнице, в мутном луче дымилась недокуренная сигарета. И будто вспомнил что-то очень важное, скосился назад, туда, где флаги и портрет на стене.

— Как же так? Это же наши, свои… а у нас, видите ли, гражданских должностей нет! И что ты мне прикажешь делать, товарищ верховный? — помолчал Колмогоров, затянулся пару раз, словно ждал ответа. — Да, едрена мать, смалодушничал… то, что взял эту бабку, не прогнал к дьяволу подыхать за забором! Не денег мне жалко. Не обеднею. Обидно за своих: за державу, за всех нас, до смерти обидно. И ничего поделать не могу. А ты… ты видал, как старуха смотрела на тебя? Да она теперь молиться на нас станет, ведь мы ж с тобой для нее не хрен собачий. Мы — власть! Власть…

В дверь снова стукнули, в кабинет вошел начштаба. Душухин долго и нудно докладывал о предстоящей спецоперации.

— Слушай, Михалыч, — перебил его Колмогоров, — я тетку одну принял на работу.

Душухин сразу и не сообразил о чем это комендант.

— Как это, то есть… куда… уборщицей? А с чего ей платить? Статей таких нет.

— Да ты не кипешись, Михалыч, дело житейское, как говорится. — Колмогоров взял со стола пепельницу, вытряхнул в урну, запахло слежалыми окурками. — Деньги не твоя забота. Найдутся. Распорядись, чтобы ее пропускали без задержек… без задержек, сказал!

Душухин недовольно запыхтел, — когда появляются в комендантском голосе жесткие нотки, лучше не спорить, задушит авторитетом. Удав и есть, думал Душухин; он покраснел лицом, зашарил беспокойно глазами, вдруг нагнулся и поднял с пола красную корочку.

— Документик. — Он развернул. — Паспорт. Лизунова Наталья Петровна тыща девятьсот… место рождения город Грозный.

— Ах, ты, мать… забыла! Михалыч, это бабкин, бабкин паспорт. Дай-ка сюда.

Колмогоров бережно положил потрепанную книжицу на стол, полистал странички.

— О-го-го! Да у нее четверо детей. И прописка… Глянь-ка, здесь же и прописана: улица, дом, квартира.

Душухин смотрел без интереса, тяжело вздыхал, — понимая, какой груз ответственности принял на себя комендант, а значит, и ему, начальнику штаба, придется отвечать в случае чего.

— Не понимаю, я тебя, Евгень Борисыч, легкомысленно все это, неофициально тэкскать.

— Да иди ты со своей офици… фици… тьфу, блядь! — закипел Колмогоров. — Я, что ли, всю эту бучу затеял? Мне, что ли, торчать тут нравится? Да провались она пропадом эта комендатура. Ты чего здесь делаешь — а? Пенсию ждешь? Ну, жди… Ты не легкомысленный… Ты… ты… — Колмогоров так и не подобрал слова, стукнул кулаком по столу, жалобно звякнула в стакане ложка. — Все, Михалыч, давай по делу. С бабкой будет, как я сказал.

Капризный луч наконец сорвался со столешницы и потянулся по истоптанному грязному полу к начищенным ботинкам Душухина. Пройдет еще немного времени, и луч исчезнет совсем, не оставив даже пятнышка на полу.

Колмогоров, проводив дотошного начштаба, вдруг вспомнил — полез под стол, долго копался там, выложил перед собой и стал тщательно разглаживать лист бумаги с корявыми строчками.

— Прости, мать, прости, сказал. Пусть легкомысленно, пусть… Ты у нас будешь самая что ни на есть официальная. Все устроится, мать, устроится как-нибудь.

Ветер всегда приносит…

А кому что приносит — кому беду, кому удачу.

Наталья несла свое счастье; она шла сквозь ветер.

Кружило на вороньем перекрестке. Ветру тесно на бульваре, — ветер столбом ввинчивается в свинцовую синь неба.

Натальино счастье не объять — оно больше, чем небо, — не украсть его.

Гудит вороний перекресток.

Она свернула с Трех Дураков на бульвар и пошла по правой стороне; окликнули ее солдаты с блокпоста, она помахала в ответ. Она шла и думала, что скоро приедут командировочные специалисты и построят новый город, — заживут они все: пустят трамвай, разведут в парках розы, а на старую церковь вознесут крест. Для мусульманов же построят мечеть с башнями. У Бога всем хватит места.

По правой стороне идти было как раз мимо рынка.

Думала Наталья зайти на рынок, раз деньги с собой, купить Сашке обувку — давно уж собиралась. Постояла на вороньем перекрестке — не решилась так сразу: не денег пожалела, хотела первой зарплатой Сашке похвалиться. Поковыляла дальше. Тут ей стало смешно: ведь если рассуждать — зачем Сашке два ботинка, с одной ногой-то? Незачем. Так могла бы выйти экономия. «Тю, старая дура. Экономия… богатейкой стала. А и смешно ведь вправду. Ой, Санечка мой малахольный».

Остался позади рынок, дальше, мост через Сунжу.

За мостом она почти дома.

Наталья всегда ходила домой наискоски, через пустырь, мимо богатых руин и заброшенных садов.

Там, на пустыре, в садике ее и убили.

Тетка Наталья не заметила, конечно же не заметила, как с рынка пошли за ней двое молодых чернявых. Как же ей заметить, когда несла она домой свое счастье — огромное, больше неба — такое, что ни потерять его, ни выронить.

Убийцы знают, как убивать слабых.

Это легко — как тетку Наталью. Пистолет в вытянутой руке одного из чернявых молодых почти коснулся вороненым дулом Натальиного затылка.

Она почувствовала… она знала… она верила, что ветер наконец принес ей удачу.

Она не слышала выстрела.

Не почувствовала боли.

Пуля пробила затылок и вышла через глаз, выворотив правые лицевые кости. Она свалилась вперед немного боком, ноги в войлочных ботинках дрожали мелко…

Молодой чернявый, который стрелял, сунул за пояс пистолет, что-то сказал другому, нагнулся к телу. Они стали копаться в сумке. Было неудобно, дернули сумку на себя — не получилось — не разжимались скрюченные Натальины пальцы. Тогда один наступил на руку и потянул сумку с силой, издавая при этом гортанные звуки. Дерматин лопнул,