Далее идут портики музея, где на каждом шагу можно увидеть новые шедевры. Вазы, алтари, всякого рода изящные вещицы теснятся вокруг Аполлона, Лаокоона, Муз. Именно здесь можно почувствовать Гомера и Софокла; здесь душе открывается познание античности, которое больше нигде невозможно получить. Бесполезно углубляться в чтение руководств по истории, стремясь постигнуть дух различных народов; то, что мы видим своими глазами, возбуждает больше мыслей, чем то, что мы вычитываем в книгах; сильное волнение, которое овладевает нами при виде вещественных памятников старины, придает изучению прошлого тот живой интерес, с каким мы наблюдаем нравы и обычаи наших современников.

Среди этих великолепных портиков немолчно бьют фонтаны, невольно напоминая о времени, которое столь быстро текло две тысячи лет назад, когда еще были живы создатели всех этих дивных произведений искусства, нашедших себе здесь убежище. Однако самое меланхолическое чувство испытываешь в музее Ватикана при взгляде на собранные там обломки статуй: здесь и торс Геркулеса, и головы, отбитые от туловища, и нога Юпитера, наводящая на мысль о том, что она была частью самой грандиозной и совершенной из всех известных миру античных статуй. Так и кажется, что присутствуешь на поле битвы, где с человеческим гением сражалось время, и эти изувеченные члены говорят о его победах и наших утратах.

Когда они вышли из музея, Коринна повела Освальда к колоссам, стоящим на Монте-Кавалло{148}: эти две статуи, как говорят, изображают Кастора и Поллукса. Каждый из героев укрощает одной рукой горячего вздыбившегося коня. Эти исполинские фигуры, олицетворяющие борьбу людей с животными, выражают, как и другие произведения античного искусства, веру в физическое могущество человека. Но в этом могуществе есть благородство, которого уже нельзя обрести в условиях нашего общественного строя, где большая часть телесных упражнений досталась на долю простого народа. В этих шедеврах проявляется, если можно так выразиться, не только мускульная сила, присущая человеку. Очевидно, у древних, живших непрестанно в состоянии войны, в которой принимал участие почти каждый, физические и нравственные свойства человека были очень тесно связаны между собой. Телесная сила и величие духа, достоинство в чертах лица и гордость в характере, высокий рост и умение повелевать были неразделимыми понятиями до тех пор, пока идеалистическая религия не сосредоточила могущество человека в его душе. Лицо человека, тождественное лику бога, воспринималось как некий символ. Могучий колосс Геркулес и подобные ему античные фигуры не напоминали о повседневной жизни человека, но воплощали всесильную волю богов, служа как бы эмблемой сверхчеловеческой физической силы.

Коринна и лорд Нельвиль закончили день посещением мастерской Кановы{149}, величайшего скульптора Нового времени. Уже стемнело, им пришлось осматривать мастерскую при свете факелов, отчего произведения скульптуры только выигрывают. Древние это знали и охотно помещали свои статуи в термы, куда не проникали солнечные лучи. При свете факелов более резко обозначавшиеся тени умеряют однообразную белизну мрамора, а бледные лица изваяний приобретают более живое, трогательное выражение. В мастерской Кановы находилась чудесная надгробная статуя: она изображала гения печали, опирающегося на льва, эмблему силы. Взглянув на этого гения, Коринна нашла в нем некоторое сходство с Освальдом. Сам ваятель был этим поражен. Лорд Нельвиль отвернулся, чтобы не привлекать к себе внимания, и тихо сказал своей подруге:

— Коринна, пока я не встретил вас, я был осужден на вечную скорбь; но вы изменили всю мою жизнь; и мое сердце, для которого ничего не оставалось, кроме горьких сожалений, порой оживляется надеждой, полной сладостной тревоги.

В Риме в ту пору было собрано много шедевров живописи, и ни один город в мире не мог превзойти его подобным богатством. Рассуждая о впечатлении, производимом этими сокровищами на зрителя, можно было спорить лишь об одном: в какой мере сюжеты, избиравшиеся великими итальянскими художниками, позволяли запечатлеть на полотне всю многогранность, все своеобразие человеческих страстей и характеров? Освальд и Коринна расходились во мнениях на этот счет; как всегда, несходство их взглядов объяснялось различием их национальности, религии и природы их стран. Коринна утверждала, что для живописи наиболее благоприятны религиозные сюжеты. Скульптура — искусство языческое, говорила она, а живопись — искусство христианское: и в том и в другом, как и в поэзии, можно усмотреть все особенности, свойственные литературе древней и новой. Картины Микеланджело — живописца Библии — и Рафаэля — живописца Евангелия — убеждают нас в том, что создатели их отличались не меньшей глубиной и силой чувств, чем Шекспир и Расин. Скульптура может представить взору лишь энергичные и простые проявления жизни, меж тем как живопись, проникая в тайны духовного созерцания и покорности Богу, заставляет бессмертную душу говорить языком недолговечных красок. Коринна настаивала и на том, что сюжеты, взятые из истории и поэзии, редко бывают живописными. Чтобы сделать содержание их доступным, не мешает иногда следовать примеру старых мастеров и писать слова на лентах, исходящих из уст персонажей картины. Религиозные сюжеты, напротив, всем сразу понятны и не отвлекают от искусства внимания зрителя, заставляя его разгадывать их смысл.

Коринна находила, что приемы выразительности у большинства новых художников отзываются театральностью; на них лежит печать века, уже утратившего присущие Андреа Мантенье, Перуджино{150} и Леонардо да Винчи цельность мироощущения и непосредственность, которые были близки античному спокойствию, но сочетались с характерной для христианства глубиною чувств. Коринна восхищалась безыскусственностью композиции картин Рафаэля, особенно его ранней манеры. Все фигуры на этих картинах обращены к одному главному персонажу, причем, группируя их, художник совсем не стремится к внешнему эффекту. Коринна говорила, что такое простодушие — в каком бы роде искусства оно ни проявлялось — признак гения, что расчет на успех почти всегда губит вдохновение. В живописи, как и в поэзии, продолжала она, возможна риторичность: все те, кто не умеет создавать живых образов, прибегают ко всякого рода дополнительным прикрасам — ярким сюжетам, пышным костюмам и картинным позам. Между тем как Пречистая Дева с Младенцем на руках, старец, внимательно слушающий богослужение в «Мессе в Больсене»{151}, мужчина, опирающийся на посох в «Афинской школе»{152}, святая Цецилия, поднимающая взор к небу, — все эти лица, благодаря своей необычной выразительности, производят гораздо более сильное впечатление. Их естественная красота с каждым днем раскрывается все больше, в то время как картины, которые бьют на эффект, поражают лишь с первого взгляда.