– А кто в этом виноват?

– Уж во всяком случае, не я.

– Не ты? Ты был просто в восторге от возможности смыться со своими драгоценными дружками-приятелями. Сэнди, Таши, Эйб, да ты охотнее будешь делать с ними что угодно, чем со мной что бы то ни было.

– Да кончай ты.

– Кончать? Что я должна кончать? Ведь совершенно ясно, что ты и эти парни…

– Мы друзья. Ты понимаешь такое слово – дружба?

– Друзья. Ты прямо молишься на этих своих друзей, лучше них никого уж и нет.

– Не говори глупостей.

Правду говоря, так оно и есть. Джим действительно восхищается своими друзьями, каждым из них – по особой, отдельной причине.

– И вообще, что тут плохого – любить своих друзей?

– Если бы дело только тем и ограничивалось, но ты ведь, Джим, прямо на них с ума спятил. Ты их боготворишь, ты пытаешься жить по-ихнему, хотя совершенно к этому не приспособлен. Ни у одного из вас нет даже работы.

Джим давно уже смирился со странной логикой Вирджинии, но последние ее слова явно противоречат фактам.

– Эйб работает. Да и все мы работаем.

– Взрослый вроде парень, а рассуждает, как ребенок. Слушай, Джим, я уже начинаю сомневаться, повзрослеешь ты когда-нибудь по-настоящему или нет.

– Я не понимаю…

– Ты никогда ничего не понимаешь!

– Я не понимаю, что ты хочешь сказать, – вот что я хотел сказать. И позволь мне, пожалуйста, закончить.

– Так ты уже закончил?

– Да, закончил.

Глубоко возмущенный полной бессмысленностью этого спора, Джим выходит на кухню; яичница на сковородке давно уже почернела и обуглилась.

– Вот дьявол!

– Видишь, что из-за тебя получилось! – Вирджиния бросается к плите, хватает сковородку и сует ее в раковину, под струю.

– Из-за меня? Ты что, с ума сошла?

– Я очень даже не сошла с ума, Джим Макферсон. У тебя нет настоящей работы, а потому нет никакого настоящего будущего. Все эти твои приработки – нечто неопределенное. Ты целый день слоняешься из угла в угол и пишешь свои дурацкие стихи, а я тем временем работаю и зарабатываю те самые деньги, на которые мы с тобой иногда куда-нибудь выходим, иногда – это когда удается отцепить тебя от твоих драгоценных дружков!

Ну и прекрасно, думает одна часть Джима, раз ты так считаешь, так отвяжись, пожалуйста, и не приходи сюда больше. Ведь решили же мы вроде, что с этим союзом покончено! Но другая его часть не может забыть всего, что было у них хорошего, и в компании друзей, и один на один, и в постели, и просто так, во время прогулок или разговоров. И этой, другой части очень больно.

Джим печально кивает головой:

– Давай я сам приготовлю завтрак.

Ну чего, спрашивается, ходит сюда, если так ко всему относится? Сваливала бы совсем – и мне бы легче, и ей самой. Ему не хватает смелости сказать Вирджинии, чтобы та уходила, тут уж пойдут такие жалобы и обвинения – и какой он жестокий и бесчувственный, и что он с ней сделал, – туши лампу. К тому же Джим далеко не уверен, хочет ли он этого сам. Вирджиния – умная, красивая, обеспеченная, идеальная, – одним словом, союзница, во всяком случае теоретически. Когда она вылезает из бассейна и все на нее смотрят, а она садится к нему на колени, – в такие моменты начинает казаться, что это стоит всех ссор и руготни. Ведь и вправду стоит.

Остается только вздохнуть. Так что же, значит, еще один веселый денек в компании Вирджинии Новелло? И сколько это уже продолжается? Месяц, два? А может, уже три? И ведь такая обстановка с самого начала, буквально с самого первого дня. Он даже успел научиться готовить, есть, ругаться с Вирджинией и одновременно обдумывать, что бы стоило прочитать, прежде чем браться за очередное стихотворение. А почему бы, собственно, и нет? Теперь почти каждый умеет делать несколько дел одновременно.

Но сегодня Джим срывается. Какого, собственно, черта, они же больше не союзники, они бывшие союзники, так что он совсем не обязан терпеть все ее штучки! Объяснив, а точнее – проорав это Вирджинии, он выскакивает из квартиры.

Вот те на! Он оказывается на до боли, как говорится, знакомой улице. Выскочил, значит, из своего собственного дома. Ошибочка небольшая вышла – показалось на секунду, что это не Вирджиния у него в квартире, а он у нее. Положение, прямо скажем, малость дурацкое. Что же теперь делать-то?

Джим садится в машину, объезжает вокруг квартала, осторожно заглядывает в собственное окно. Да, ушла. Слава тебе господи. Нужно все-таки поотчетливее соображать, где именно ты находишься.

Ну да ладно, выбросим все это из головы. Можно начинать день.

Преисполненный благородного намерения предаться литературному труду, Джим садится за стол, однако его не оставляет ощущение какого-то неприятного кома в желудке. Один за другим он представляет себе варианты недавнего спора, повергающие Вирджинию в полное раскаяние, а затем – в кровать. Или по-другому: она совершенно раздавлена и понуро уходит, чтобы не вернуться уже никогда. По не очень понятной причине все эти выигрышные для Джима сценарии повергают его в такую же тоску, как и то, что произошло на самом деле. Он встает из-за стола, так и не написав ни единого слова, а все, что он пытается читать, оказывается невыносимо скучным.

Тогда он включает видео и прокручивает запись утренних постельных развлечений. Зрелище и возбуждает его, и преисполняет отвращением, в пропорции примерно пятьдесят на пятьдесят.

Джиму уже двадцать семь лет, но он так ничему еще и не научился.

29

Сегодня Стьюарт Лемон просыпается очень рано и сразу же идет на кухню; живет он в Лагуна-Бич, неподалеку от берега, и окна кухни выходят на залитое солнцем море. Изучив содержимое хлебницы, стоящей на оранжевой керамической крышке кухонного стола, Лемон приходит к решению, что дрожжевой хлеб зачерствел уже вполне достаточно для приготовления французских гренок. Он ставит сковородку на плиту, а затем взбивает яйцо с молоком. Корицы – чуть побольше, чем обычно. Теперь порезать хлеб, обмакнуть каждый ломтик и – на сковородку. Поджариваемый хлеб громко шкворчит, кухня наполняется сладковатым ароматом корицы. Через дверь видна висящая в холле картина Кандинского. У Лемона есть и вполне приличный Пикассо, но этот Кандинский нравится ему больше и специально висит так, чтобы видеть его почаще. Очень умиротворяет. И вообще прекрасное утро.

Прекрасное – но все равно Лемон не может избавиться от беспокойства. Дела в ЛСР идут не больно-то ладно, в результате чего президент компании Дональд Херефорд, набирающий все большую и большую силу в «Арго/Блессман», проявляет ничем уже не скрываемое недовольство. С «Шаровой молнией» полный завал, а ведь со дня на день предстоит помериться силами не с кем-нибудь, а с «Боингом», одним из гигантов оборонной промышленности. Вполне достаточное основание для головной боли, а тут еще Херефорд хочет, чтобы они обеспечили ежегодный прирост в несколько процентов; единственная возможность выполнить это требование в текущем году связана со второй завязшей работой, с предложением по «Осе». Какой уж там прирост – если рухнут оба эти проекта, ЛСР закончит год с минусом, станет убыточной для «Арго/Блессмана». И хорошо, если один только этот год. А ведь и Херефорд, и те, которые над ним, не станут долго мириться с подобной ситуацией, не такие они люди. Они могут продать ЛСР, могут прислать новую команду, чтобы она все здесь перешерстила, – Лемону грозят крупные неприятности. Карьера – к чертовой матери… И это в такое время, когда все, буквально все остальные военные компании процветают! Есть от чего взбеситься.