Он подозвал ребят. Все уже успели переодеться. Они встали в обнимку, тесным полукругом, положив руки на плечи друг другу. Так я их и снял. Последний снимок сделал парень с носилок, а я встал на его место. Рядом со мной стоял Вольф, с другой стороны Однорукий, я положил руки им на плечи.

Потом мы, разбившись на группы, разъехались по домам. Через два дня я передал Вольфу пленку и фотографии.

— Спасибо, — сказал он и замолчал, внимательно рассматривая каждый снимок.

— Твоя была идея, Вольф? — спросил я.

— Да.

Он беспомощно засмеялся, и я пожалел, что задал ему этот вопрос. Я опасаюсь самого худшего, когда-то сказал он мне. И когда стало совсем худо, его осенила идея с этими картинками. Вроде бы он вспомнил о нашем разговоре и только и смог, что беспомощно рассмеяться.

— Ты и впрямь думаешь, что чего-то добьешься этим?

Он медлил с ответом, и по нему было видно, что он и сам сомневается.

— Может быть, — сказал он. — Во всяком случае, это попытка как-то сделать общеизвестными те вещи, что реально происходят.

Он хотел разослать снимки в определенные, благожелательные к нам, газеты, чтобы обратить внимание на происходящие события, пока это еще было возможно.

— Ты и правда в это веришь? — спросил я еще раз. Он промолчал.

Что значат фотографии, думал я, будь они подлинные или поддельные. Чтобы пробудить веру, нужны не фотографии, а совсем другие вещи.

Как долго? Как долго еще?

Время от времени меня навещают, ко мне заходит один знакомый. Уже издалека по нему видно, что он настроен на доверительный разговор. Он подходит ко мне большими шагами и протягивает руку. Его лицо, вся его манера поведения излучает радость.

— Добрые вести, — восклицает он при виде меня. — Я к вам с добрыми вестями!

Он спешит, даже не хочет расстегивать плащ. Ему не терпится сообщить эти добрые вести следующему знакомому.

— Еще немного, — возбужденно восклицает он. — Поверьте, не следует падать духом. Он потерпел поражение, кто бы мог подумать! Теперь ему приходится туго. Еще несколько недель, кто знает! Но уже недолго, наверняка недолго, и праздник будет на нашей улице.

Он стоит передо мной, с трудом переводя дыхание. Его утомляет постоянная беготня, изнуряет радость по поводу добрых вестей. Он уже много месяцев бегает от дома к дому. Скоро будет два года, как он провозглашает свою уверенность в близком конце Б. Он тоже ожидает его смерти. Но это другое ожидание. Оно поддерживает в нем силы выносить любой удар судьбы. Когда-нибудь его уверенность оправдается. И тогда будет на его улице праздник. Но и праздник будет иной. Он смотрит на меня и проверяет, какое воздействие оказывает на меня его новость. Мы знакомы давно, с тех пор, как я укрылся в этом городе. Он знает мою историю, а я — его историю.

— Вы мне не верите, — произносит он наконец и удрученно умолкает. Он разочарован тем, что его энтузиазм не находит отклика. И так как я ничего не отвечаю, он начинает все снова. — Значит, вы тоже пессимист, — говорит он печально. — Неужели вы тоже верите, что он неуязвим, даже бессмертен?

— В это я не верю, — отвечаю я коротко.

— Тогда, значит, вы не разделяете моего убеждения, что его конец близок?

— Вполне разделяю.

Он задумывается, окидывает меня пристальным взглядом. Но мой ответ приносит ему облегчение.

— Ну так радуйтесь, — говорит он, кладя руки мне на плечи. — Так радуйтесь же! Или вы суеверны?

Он испуганно замолкает, вспомнив о чем-то, некоторое время молчит, потом сдержанно продолжает:

— Многие вообще не в состоянии допустить и мысли, что дело идет к концу, что с ним будет покончено и покончено со всем этим, со всем, говорю я, они просто трусят, боятся освоиться с этой мыслью. Они боятся таким образом повлиять на события и отодвинуть конец и наказать самих себя. Потому что они слишком часто обманывались? Может быть, и вы из их числа?

Нет, я не из их числа.

— Вы слишком много пережили, — говорит он. — Я знаю, вы разучились радоваться, даже если бы захотели. Я забыл, что вы были одной из первых его жертв. На вас он, так сказать, тренировался, имея в виду следующих, то есть нас, но в первую очередь его жертвой были вы. А я так взволнован, что забыл об этом. Извините меня.

— Пожалуйста, — отвечаю я смущенно и больше не говорю ни слова.

Но он еще не закончил, он еще во власти своих мыслей. Он продолжает:

— Но именно вы меньше всего можете сделать против него. Вы подали миру предостерегающий пример, это много, это очень много, я отнюдь не недооцениваю этого. Но что могли сделать против него вы лично? Особенно в вашем положении?

— Это верно, — отвечаю я, взяв себя в руки. — Вы в самом деле правы. Я мало что сделал. К примеру, не бросал бомб.

— И я не бросал, — с улыбкой подхватывает он. — Да у вас, кажется, и не было такой возможности. Я только разношу людям новости, поднимаю им дух. Это моя миссия. Это немного. Каждый на своем месте делает то, что ему дано. Так что и вам будет дана ваша миссия.

Он говорит эту пошлую банальность, чтобы меня утешить. Может быть, он искренне в нее верит.

— Хотелось бы сделать больше, — горько возражаю я.

— Каждый так считает, — отвечает он, поощрительно кивая. — Конечно, каждый. Но теперь скоро все кончится, и я с радостью жду его смерти. Может, думать так и неблагородно, но это правда. И тогда будет на нашей улице праздник, — он поднимает указательный палец в знак того, что говорит всерьез. — И на вашей тоже, — добавляет он.

Потом он уходит. Я остаюсь.

Что тут записывать? Он падет, все отпразднуют его смерть, и каждый скажет, что предвидел ее с самого начала. Мне остается только рассказать, как это было много лет назад, когда я однажды увидел его в лицо.

Я стоял на улице среди множества незнакомых людей, прислонясь к стене какого-то дома, и ждал его. И когда он появился, я подошел к краю тротуара, чтобы лучше рассмотреть его, и смотрел, не отводя взгляда. Он медленно ехал по улице, стоя в автомобиле. Он ехал так медленно, что можно было идти шагом рядом с его автомобилем.

Я видел его два раза, дважды видел его вблизи. Какой шанс для человека действия! Вон там стоял он, а вот тут стоял я. Второй раз это было в опере. Перед увертюрой огни в зале погасли, и все смолкло, дирижер уже стоял перед оркестром, и все ждали, что сейчас он подаст знак начинать, и тут по залу пробежал шорох. Люди в первом ряду встали и обернулись к центральной ложе, за ними медленно поднялся партер и остальные ярусы. Я сидел в партере и тоже встал, не зная почему. Я оглянулся и молча застыл на своем месте, в то время как остальные разразились приветствиями. Оркестр заиграл гимн, его гимн. Для меня вечер был испорчен. Но я все-таки остался в зале.