Когда включали камеру, он не притворялся никаким Джимом. Он сам не знал как, но в глубине души он превращался в каскадера Артура.

Одного только Тёму камера любила больше, чем Алешу.

Артур и тренер приносили Тёму на съемки в большой картонной коробке. Тёма был серый, толстый, сдержанный, как все цирковые. Он играл роль корабельного кота. Тёма был пожилой, на полгода старше Алеши и намного профессиональнее — умирал по команде, ходил на задних лапах, подавал короткие, отрывистые реплики.

Отснявшись, ученый кот шел в свою коробку и немедленно засыпал.

Оператор, осветители, звукооператор, микрофонщик, cтарики-бутафоры Степан и Соломон — халтурить-то они халтурили, бессмысленно было на этой картине выкладываться, — но все были на своем месте. Каждый худо-бедно, но делал свое отдельное дело.

Кроме Малеева. Режиссера Малеева камера не любила.

Хуже того: он не любил камеры, не понимал увиденного в объектив. Он все прищуривал глаза, и ему казалось, что бригантина поднимает паруса, он видел что-то воображаемое и желаемое, романтическое, без подробностей и деталей. Вовсе не то, что появлялось потом на экране просмотрового зала. Он много говорил о своем режиссерском видении и не замечал тени от мачты на рисованном небе. Самым главным кадром в фильме для Малеева всегда был титр с именем Малеева.

Бюджет ему постоянно урезали, он заставлял сценариста делать поправки, требовал переносить эпизоды с палубы в клаустрофическую декорацию рубки. Интерьер снимать было проще и дешевле. В конце концов даже тихий сценарист, писавший верлибры и глубоко презиравший кинематограф, на него наорал.

Тогда и сам Малеев решил в один прекрасный день поорать на кого-нибудь. Орать он решил на Степана и Соломона.

Вся группа, рабочие цехов и даже снимавшие в других павильонах сбежались смотреть с восторгом и ужасом, как Бармалей орет на бутафоров.

Его не любили, но особого зла ему никто не желал, поэтому его предупреждали. Предупреждение не подействовало, и теперь оставалось только наблюдать — и наблюдать с удовольствием, — как человек засовывает зажженную петарду в собственную задницу.

По легендам, Степан и Соломон начинали свою кинематографическую карьеру еще в киноателье Ханжонкова.

Теперь они стояли перед дураком Малеевым, потупившись, изображая самоуничижение и рабскую покорность, — у них был большой опыт работы в массовках, — чесали в седых головах и бормотали что-то несусветное, стилизованное под исторический фильм про крепостное право: «Да уж как прикажете… Своя рука — владыка… Хозяин — барин… Да мы чего, да мы ничего…».

Малеев, решивший показать себя настоящим мужчиной, употреблял мат.

В группе даже пари держали: что теперь будет? Ожидался несчастный случай на производстве. Например, что старики слегка приложат Бармалея каким-нибудь крупным предметом реквизита. Не так чтоб ноги протянул, а чтоб отделался легким переломом.

Но они просто устроили аполитичную и недоказуемую советскую забастовку: совместив приятное с полезным, ушли в запой. Увольнение им не грозило. Только они знали, где что лежит на складе еще с довоенных времен.

Хотя на самом деле пил только Соломон. Степан, непьющий, потихоньку уехал на свой садовый участок подрезать клубнике усы и окучивать смородину.

Малееву пришлось узнать на опыте, кто — базис, а кто — надстройка, и чего стоят его подтексты и мотивации по сравнению с топором и долотом Степана и Соломона. Картина встала. Четыре дня простоя, сроки сдачи летели, а у Малеева и так полезного метража почти еще не было.

Малеев убежал творчески мучиться.

— Кина не будет! — с нездоровым оживлением говорил старшему Куэ оператор. — Ручаюсь, Альберт Арнольдович, что у вас в цирке такого цирка не бывает.

— Почему, все бывает, — рассудительно отвечал Куэ. — Во всяком искусстве всегда кто-нибудь кому-нибудь завидует. А у нас и хуже бывает. Могут лонжу перерезать по зависти. Могут зверей попортить.

— А какая ж тут зависть? Кто на этой картине кому завидует?

— Малеев всем завидует. Вы, я, Артурчик мой, да тот же Тёма — мы работаем и кайф ловим. А у режиссера вашего ни куража, ни кайфа. Одни амбиции.

Этот разговор Алеша Светов услышал. Он сидел на полу возле коробки с Тёмой и всячески подлизывался: чесал его, гладил, а тот и головы не поворачивал, даже не мурлыкал.

У каскадера Артура есть кураж, у оператора есть кураж, у Тёмы — у кота! — есть кураж.

У дурака Бармалеева и у него, Алеши Светова, куража нет.

Малеев все кричит, поет про какую-то серебристую мечту, а интересное кино снимать не умеет.

А он, с крашеными волосами и фальшивым именем, не умеет вообще ничего. Ни на голове стоять, ни на мачту залезать, ни флик-фляк. Он даже плавать плохо умеет.

И он завидует, да еще как. Каскадеру Артуру. Никогда ему не быть таким, как каскадер Артур.

Но зато уж начальником, как Малеев, он тоже не станет никогда. Начальники — дураки. Все настоящее за них делают другие, а сами они ничего не умеют.

Бутафоры вернулись. Соломон как ни в чем ни бывало продолжал чинить и таскать реквизит и лапать женский персонал под видом старческого добродушия.

Статисты, для которых Малеев определенных задач не имел, изображали на заднем плане что-то этакое морское и драили медяшку.

Осветители потихоньку от бабушки выучили Алешу Светова великолепно играть в покер.

Оператор смотрел в объектив и радовался тому, как удивительно отражают свет серые глаза мальчика, как пластичны и выразительны его движения, как организуется вокруг него все пространство кадра.

Оператор Алешу в лицо никогда не хвалил, но сводил его в цех комбинированных съемок, показал маленькую, ювелирно сделанную лодочку-бригантину, плавающую в аквариуме.

И потом повел в монтажную, где была полумгла, светились экраны мовиол, остро пахло целлулоидом и ацетоном.

Главная монтажница Надя показала им уже смонтированную сцену бури: маленькая бригантина ныряла в волнах, плыла в флибустьерском дальнем синем море, совершенно как настоящая.

Надя была в белом халате, с русой косой, замотанной на затылке, похожая на передовую доярку с плаката, а не на киношницу. Она усадила Алешу Светова рядом с собой за монтажный стол и показала ему, как пленка накладывается дырочками перфорации на металлические штыри, и как надо осторожно смазать пленку маленькой кисточкой с грушевым клеем и — хрясь! — прижать сверху зажимом. Она дала Алеше кучу пленочных обрезков, и Алеша Светов сам сделал склейку, соединил два плана. Сначала был Тёма крупным планом, с выпученными глазами, пасть оскалена в беззвучном шипении. Потом, на общем плане, бежал актер. У Малеева он бежал куда-то доносить на благородных пиратов. А у Алеши Светова он бежал от страшного гигантского кота! Намного лучше, чем у Малеева.